Антипозитивистская историография науки:
Э. Мецжер, А. Койре, Ж. Симон

Элен Мецжер (1889–1944) предвосхитила некоторые идеи Т. Куна и была в числе тех выдающихся историков науки (А. Койре, Э. Мейерсон, А. Майер, Л. Флек), которые оказали на него сильное влияние. Основные работы Мецжер связаны с генезисом химических доктрин XVII–XVIII вв. (24; 25).

Предметом своего исследования Мецжер берет историю идей, не касаясь истории жизни ученых, элиминируя тем самым из своей работы биографические данные и психологию изучаемых авторов. Аргументом для такого понимания предмета историко-научного исследования она считает тот факт, что невозможно определить механизм связи эволюции доктрин, экспериментальных открытий и технических изобретений химии с определенной эпохой, пока не будет проанализирована и изложена история идей. Следовательно, прежде всего необходимо установить эту историю почти независимо от истории тех или иных замечательных фактов. При этом можно только догадываться, к каким сюжетам или интерпретации явлений будет направлять ум ученого такая‑то доктрина или такой‑то способ мыслить. При случае Мецжер не упускает возможность показать реакцию лабораторных исследований на теорию. Но главное для нее – это показать формирование «самих основ теорий, их модификацию под давлением внутренней логики или же под давлением внешних влияний (социальных или научных)» (25, с. 11).

Она полагает, что именно таким образом удастся заполнить лакуну, существовавшую в те годы в истории химии, когда большая часть ее предшественников (исключая, правда, П. Дюэма), сводили свою работу к установлению авторства открытий, составляющих гордость науки. Для них важно было знать, какой вклад внес каждый ученый в объяснение или даже в констатацию неизвестной химической реакции. Они имплицитно считали, что этим‑то и ограничивается их роль. Однако они, по мнению Мецжер, выполнили лишь часть задачи, которая стоит перед историком. Ограничивая таким образом поле своих исследований, они были самим своим методом приведены к пренебрежению прежними теориями, ко все большему преуменьшению их роли и отказу от их ценности. Ратуя за позитивную констатацию и регистрацию фактов, такие историки предавали анафеме всякую доктрину, всякую теоретическую систематизацию, обнаруживая тем самым плохое знание доктрин прошлого.

Чтобы разрешить поставленную проблему, определить степень полезности теорий, необходимо, пишет Мецжер, восстановить теории, которые исчезли из науки, хотя и способствовали ее прогрессу. Эволюцию химии, начиная с мистических исканий Cредних веков и вплоть до замечательных открытий Лавуазье, нельзя представлять в виде гомогенного процесса новых приобретений. Химия в течение этого периода являет собой «неожиданную равнодействующую» большого числа разрозненных, не связанных друг с другом работ, совокупность которых сформировала тот великолепный монумент, который кажется на первый взгляд столь современной конструкцией. Однако это здание, кажущееся столь законченным, постоянно пересматривалось.

Такова цель, которую поставила Э. Мецжер перед собой, надеясь тем самым оказать услугу философии, стремящейся узнать, путем каких процедур человеческий ум достигает знания явлений и законов природы. Уже в 20‑х годах она считает крайне узким позитивистское изображение истории науки как перечня открытий (главным образом фактологических). Этой позиции она противопоставляет «некумулятивное»^[1] понимание истории науки.

Ниже мы остановимся на некоторых идеях Мецжер, в значительной мере предвосхитивших концепцию развития науки Т. Куна. Ей, в частности, принадлежит явно не сформулированная идея допарадигмальной стадии развития науки. Таковым является, в частности, период становления химии во Франции с начала XVII в. и вплоть до знаменитого «Курса химии» Н. Лемери^[2]. При этом она не ставит задачу проследить, какие открытия были сделаны учеными в XVII в. или как их работа способствовала развитию их науки, а пытается выяснить, каков был характер мышления химиков и как он отражался на объяснении опытных данных к моменту появления книги Лемери. Для этого необходимо знать, каковы были в этот период традиции в химии, какие проявились расхождения между сторонниками различных школ и как они усиливались и усложнялись. Объектом своего анализа Мецжер делает учебники, которые имели в своем распоряжении студенты во второй половине XVII в. вплоть до появления «Курса химии» Лемери. Учебники показательны в том отношении, что они представляют химию такой, какой она преподавалась и являлась образованному человеку. Впрочем, Мецжер отнюдь не пренебрегает и химией, которая находилась в процессе своей разработки, благодаря чему можно было бы проникнуть в лабораторию мысли ученого. К середине XVII в. химическая наука не составляла никакой общепризнанной доктрины. В эту эпоху индивид считал возможным одним усилием своего разума достичь универсальных истин. Каждый химик представлял публике «полную» и «законченную» систему и совершенно не заботился о своих коллегах. «Множественность же химических трактатов, авторы которых постоянно ставили под вопрос как принципы, так и методы, не позволяла доминировать какой-либо одной классификации» (25, с. 26). Однако, отмечает Мецжер, более углубленное рассмотрение открывает общие черты этих метафизических спекуляций. Этим общим выступали, прежде всего, идеи герметизма, питавшие веру огромного числа химиков XVII в. в единство мира и единство знания о нем. Большинство ученых стремились на самом деле открыть под бесконечным видимым разнообразием универсальный закон, знание которого снабдило бы их ключом к системе мира. При этом они не пренебрегали экспериментом. Однако не экспериментальный характер этой науки поражает в первую очередь внимательного читателя их произведений. Между результатами их исследований и систематизацией этих исследований химики вводили серию философских или геологических концепций, которые традиция, ныне мертвая, делала тогда доступными всякому и которые, напротив, делают понимание их науки очень трудным современному читателю.

Подводя итог рассмотрению состояния химии в XVII в. (до Лемери), Мецжер отмечает, что ни одна из многочисленных теорий не могла подчинить своему авторитету группу работающих исследователей. Эти дерзкие, нетерпимые и взаимоисключающие гипотезы предлагались в окончательной и совершенной форме. «Упорно сражаясь между собой, они взаимно ограничивали друг друга и затухали одна за другой. Точнее говоря, они не сражались, а красовались, игнорируя существование своих соперников; ученые тогда лучше владели искусством брани, чем дискуссией» (25, с. 148). Однако какими бы ни были на самом деле расхождения во мнениях между различными адептами «герметической философии», пишет Мецжер, можно связать их разнородные утверждения с фундаментальной «теоремой»: «Субстанции царства металлов имеют естественное стремление стать более совершенными» (25, с. 148).

Важно отметить, что указанные доктрины, часть которых в общих чертах проанализировала Э. Мецжер, обычно оставались вне поля зрения историков химии. Однако их анализ важен для историка: эти доктрины способствовали своими столкновениями рождению современной химии, хотя читатель может принять их за фантастические эклектические построения из элементов теологии, астрологии, философии, физики, химии, медицины. Разнообразие поднятых проблем, различие их интерпретаций, пишет Мецжер, «делают ощутимой для читателя интеллектуальную анархию, в которой проводили ученые свои дебаты в эпоху Возрождения» (25, с. 149).

Подобное состояние в науке Кун впоследствии назовет, ссылаясь, в частности, и на работы Мецжер, «допарадигмальным периодом», для которого «в особенности характерны частые и серьезные споры о правомерности методов, проблем и стандартных решений, хотя они служат скорее размежеванию школ, чем достижению соглашений» (5, с. 73).

Итак, если использовать куновскую терминологию, допарадигмальный период в развитии химии в XVII в. во Франции заканчивается внезапным триумфом «Курса химии» Лемери, который почти сразу покоряет умы ученых-химиков и слой «просвещенной публики». «“Химия” Лемери, – пишет Мецжер, – на первый взгляд кажется абсолютно оригинальным произведением, которое ничем не обязано предшествующим работам (выделено нами. – В.Ч.). Она полностью проникнута корпускулярным подходом и свидетельствует, что новая механистическая философия имеет успех даже у специалистов, ранее противившихся ее влиянию. Успех этого курса быстро распространился за пределы небольшого ограниченного круга читателей, которым он вначале предназначался» (25, с. 95).

Находясь под влиянием картезианского метода, работа Лемери нашла признание у широкого круга образованной публики. «Если взять химию Лемери, совершенно ничего не зная о попытках его предшественников, можно подумать, что это классическое произведение родилось полностью в голове одного человека; мы не найдем, например, никакого намека на замысловатую и тонкую метафизику... никакого намека на работы предшественников или алхимиков Cредних веков, доктрины которых в то время были приняты едва ли не всеми, или же, по крайней мере, серьезно дискутировались. За исключением Р. Бойля Лемери как будто не знает, что химия развивалась большим числом исследователей; он нам дает целую науку, которая самодостаточна и не нуждается ни в какой опоре» (25, с. 95). Терминология этого курса легко усваивается читателем без предварительной подготовки, лабораторные эксперименты не просто описаны, но объяснены с единой точки зрения – согласно принципам корпускулярной философии, которая имела некоторое родство с механической философией Декарта, но еще сильнее тяготеет к теории Гассенди. «“Курс химии” Лемери нам показывает, таким образом, что победоносная корпускулярная философия завладела этой наукой» (25, с. 97).

Этот триумф, однако, был подготовлен длительными усилиями физиков, медиков, фармацевтов, подчеркивает Мецжер. Победитель сначала находился в состоянии борьбы с другими весьма различными системами, часть которых исчезла при своем контакте, чтобы позднее возродиться трансформированными и неузнаваемыми; другая часть, по-видимому, была разрушена. Чисто корпускулярная гипотеза таким образом ассимилировала традицию и исторически оказалась продолжением теорий, не имеющих никакой связи с ней. Причем, как неоднократно подчеркивала Мецжер, произведение Лемери на первый взгляд кажется абсолютно независимым от научной среды, которой оно обязано своим рождением.

В противоположность прежним авторам, которые приписывали химическим субстанциям мистические свойства, Лемери желает прежде всего дать «интеллигибельные объяснения», основанные на механистически-корпускулярной философии. «Видимо, с пришествием картезианства в химию в ней произошла глубокая революция», – пишет Мецжер (25, с. 289). Прежние доктрины новая философия находит абсурдными, она их поражает без особой борьбы.

Одна из причин триумфального обращения в новую веру состояла в том, что прежние химические доктрины, представляющие собой смешение астрологии, алхимии и парацельсизма, достигли такой степени сложности, что они казались скорее продуктами неуправляемого воображения и фантазии, чем рациональным развитием фундаментальных принципов. Они не приносили больше помощи экспериментам. «Падение прежних философий, которым механицизм Лемери не оставил шанса на выживание, произошло как бы само собой, без всякой атаки извне» (25, с. 423–424).

Мецжер отмечает далее, что механическая философия после короткого периода борьбы достигла господства в химии и изменила ее вид. Этого она добилась двумя путями. В форме картезианского корпускуляризма она сперва была принята медиками, которые применили ее к теории человеческого тела и его болезням, затем она перешла к фармацевтам, которые интерпретировали на ее языке лечебный эффект лекарств; распространяясь далее, она стала основой объяснения всякой химической реакции, полученной в лаборатории. Она незаметно вошла в сознание образованной публики. Эта публика была, таким образом, подготовлена к благоприятному приему механической философии, когда Роберт Бойль применил ее к интерпретации всех материальных феноменов.
Благодаря ей он, не встречая сопротивления, вытеснил прежние доктрины, между которыми разделились сторонники его предшественников. Он шумно возвестил, начиная победоносную полемику, что эти прежние теории отжили, что они не имели никакого значения, что они были неспособны служить основой понимания химических реакций и что лишь корпускулярная философия обладает объяснительной силой.

Таким образом, Э. Мецжер трактует процесс овладевания механицизмом химической наукой как победоносное шествие новой установки, не встречающей никакого сопротивления^[3].

Описывая дальнейшую судьбу механицизма в химии, Мецжер пишет, что ученые, не теряя времени на дискуссии относительно принципов и методов, посвятили себя единственно выводу всех следствий из корпускулярной доктрины и открытию для нее новых областей применения. Они пытались уточнить подробности, которые их предшественники оставляли в тени, или желали исправить некоторые ошибочные с их точки зрения утверждения Бойля или Лемери, касающиеся фигуры или твердости некоторых материальных частиц. «Атомизм, – утверждает Мецжер, – таким, каким он был понят к концу XVII в., казался не гипотезой, но неоспоримой реальностью. Корпускулярное толкование опыта, вместо того чтобы восприниматься в качестве более или менее правдоподобной догадки, выдавалось за неоспоримую истину... Однако химики, однажды овладев корпускулярной доктриной, нисколько не заботились об уточнении ее оснований, оставляя неопределенным решение важных проблем, которые они не думали даже поставить. Тех, например, которые интересовали прежде всего философов...» (25, с. 432). Каковы размеры частиц, являются ли они малыми или бесконечно малыми? Какова степень их твердости? Изменяют ли они свою форму под давлением или они являются абсолютно твердыми? Видимо, считает Мецжер, ни один химик не предполагал, что эти молекулы могут иметь свойства, отличные от тех, которые они должны были объяснить, и они мыслили их по модели обычных объектов, как бы малы они ни были. Они просто не знали иной механики, чем механика обыденного, повседневного опыта. В целом же ученые-химики, за редким исключением, целиком и полностью разделяя принципы механической философии, обладали полным произволом в выборе частной гипотезы при объяснении химических реакций.

Мы старались как можно ближе к тексту воспроизвести идеи Мецжер относительно эволюции химических доктрин во Франции XVII в. Непредубежденного читателя, по всей видимости, не может не поражать близость методологических установок Мецжер к идеям Т. Куна о структуре научной революции (ср: 4, с. 30–31). Состояние химии во Франции в первой половине XVII в. соответствует тому, что Т. Кун впоследствии охарактеризовал как допарадигмальную стадию науки, предшествующую научной революции и появлению парадигмы.

Новая парадигма, в изображении Мецжер, появляется внезапно, как гром среди ясного неба, в лице корпускулярной механической философии и после короткого периода борьбы производит «глубокую революцию» в химии. Причем новая концепция обретает свою живую плоть в многочисленных последователях, которые вербуются нередко из числа ее бывших противников, обращенных в новую веру. Но дело не ограничивается материализацией новой философии в среде сообщества ученых, укреплению ее влияния способствует успех в глазах образованной публики, подготовленный медиками и фармацевтами, которые интерпретировали свое искусство на языке «механической философии». Благодаря этому революционная теория без всякой революции овладела массой образованной публики, после чего провозглашение Лемери корпускулярной философии в качестве универсальной объяснительной доктрины произошло без особого сопротивления. Таким образом, победу новой химической доктрины Мецжер тесно связывает с ее широкой социализацией.

Любопытно отметить, что новая парадигма принимается не в силу каких‑то рациональных оснований и не вследствие глубокого критического анализа ее предпосылок, а в качестве символа новой веры. Например, ни сам Лемери, ни его последователи даже не думали о том, как оправдать (обосновать) эту доктрину. В принятой парадигме никто не сомневался в силу ее очевидности, и в нее просто верили. Оставив принципы новой теории вне всяких сомнений и дискуссий, ученые свою основную и единственную задачу видят в разработке ее следствий и в открытии новых областей применения.

Применяя терминологию Куна, можно сказать, что принятие новой парадигмы подобно в некотором смысле гештальт-переключению, совершенно новому восприятию мира. Однако Мецжер различает восприятие новой химической доктрины учеными той эпохи, которым казалось, что она полностью порывает с традиционными воззрениями, и свою собственную трактовку этого вопроса. Действительно, часть прежних доктрин разрушается и бесследно исчезает, другая же часть исчезает, чтобы позднее возродиться трансформированными до неузнаваемости. В целом же новая доктрина не порывает полностью с традицией, а, скорее, ассимилирует ее и исторически является продолжением теорий, не имеющих никакой связи с ней.

Как пишет Мецжер, атомизм в XVII в. воспринимался не как гипотеза, а как «неоспоримая реальность». Данный этап развития теории Кун назвал «нормальной наукой», суть которой состоит в расширении области применения парадигмы и решения различного рода частных задач – «головоломок». Именно в процессе этого «нормального» развития стали обнаруживаться трудности и аномалии, которые в конце концов привели к кризису корпускулярной теории, к размножению соперничающих теорий и в конечном счете – к необходимости отказаться от корпускулярной (механической) философии.

Смене парадигмы, пишет Кун, как правило, «предшествует период резко выраженной профессиональной неуверенности.
Вероятно, такая неуверенность порождается неспособностью нормальной науки решать ее головоломки в той мере, в какой она должна это делать. Банкротство существующих правил означает прелюдию к поиску новых» (5, с. 95).

Вот как Мецжер описывает разложение корпускулярно-механической парадигмы. Как только принципы этой философии, пишет она, триумфально (в течение одного-двух десятилетий) овладели сознанием химиков, огромная часть ученых стали теряться в необозримых деталях, каждая из которых была гипотетичнее другой, и все они придавали системе весьма романтический характер. Как и доктрины, которые она вытеснила, механическая философия стала недостаточной для ученых, которые упрекали ее в примешивании гипотетических догадок к достоверным фактам наблюдения. И так же как эти прежние доктрины, она обрушилась под тяжестью собственных разрастаний и совершенствований. «Механическая химия, ослепленная необычной славой своих успехов, с наивным доверием стремилась проникнуть полностью, с первого взгляда, в причины всех реакций, с юношеской дерзостью спешила объяснить наиболее любопытные из наблюдаемых в лаборатории феноменов» (25, с. 450).

Развитие науки выявляло аномальные факты. И для их связи с общей теорией выдвигались искусственные и сложные предположения; химик не мог их игнорировать, и механическая философия дробилась на множество мелких частных доктрин, часто несовместимых друг с другом, среди которых ум ученого не находил более удовлетворения.

Таким образом, постепенно механическая теория теряла свой престиж (хотя ее убежденные сторонники не адресовались прямо к ней), возникали новые философии материи и стремились ниспровергнуть ее. Жерар Гори всего четверть века спустя после появления знаменитого курса Лемери, а именно в 1702 г., заявил, что никакая метафизическая спекуляция не заменит наблюдения и экспериментирования в медицине, фармакологии и химии. Он утверждал, что новые физики говорят только слова, когда они нам говорят о частицах. Такого рода критика спровоцировала не столько механическую философию, слишком неопределенную в целом, чтобы от нее отказаться путем сопоставления фактов и теорий, сколько специальные приложения – слишком точные, слишком наивные и сложные, чтобы внушить доверие. Именно эти приложения станут впоследствии объектом насмешек химиков. Здесь сталкивались несовместимые в данном случае установки: эмпиризм и догматизм спекуляций защитников атомизма. Корпускулярная система, сведенная к общим принципам, была неуязвима для критики. Но такая система является недостаточной, когда ученый желает разобраться в конкретных явлениях; он вынужден тогда апеллировать к вспомогательным гипотезам, которые не противопоставляются системе, но которые также и не способствуют развитию этой системы. Эта система, сохраняя пока достаточное число адептов, мало-помалу утрачивала, помимо своей ценности, свое практическое значение. Вместо того чтобы быть работающим принципом и методологической основой всякой теории, каким он был у Декарта или Гассенди, Бойля или Лемери, механицизм их последователей трансформировался в риторику.

Экспериментатор, сознавая почти бесконечную сложность химических явлений, не стремится больше достичь одним усилием небольшого числа первичных факторов, различные комбинации которых могли бы объяснить систему мира. Он считает, что горделивые попытки синтеза, которые принадлежат предшественникам, являются слишком наивными и упрощенными. Именно это по крайней мере выразил Гоффман, когда он дискутировал о теориях растворов, предложенных Бойлем и Лемери. В итоге многие химики, такие как Бургаве, пришли к выводу, что механический принцип хотя и необходим, но недостаточен для объяснений в химии. Он нуждается в дополнении другими принципами.
К середине XVIII в., отмечает Мецжер, ученые, нападавшие на механическую философию и далекие от того, чтобы отрицать принципы этой философии, сохранили их, корректируя их недостаточность путем добавления новых принципов, которые должны были позволить проникнуть в тайны природы.

Мы видим, таким образом, что картина разложения корпускулярной механической философии в химии, нарисованная Мецжер, весьма близка к тому, что Кун впоследствии назовет кризисом парадигмы, для которого характерным является резкое увеличение аномалий, не поддающихся объяснению средствами данной парадигмы, и соответствующее размножение теорий, стремящихся справиться с ними.

Конечно, можно при желании обнаружить и несовпадения, связанные с тем, что Мецжер предлагает нам идеализированную методологическую схему, облеченную в конкретный живой материал истории химии, относящийся к тому же периоду ее генезиса. Кун же предлагает абстрактную и в достаточной мере эксплицированную – вплоть до концептуальной номенклатуры – методологическую схему, претендующую на универсальный характер. Стремление к абстрактности так или иначе ведет к семантической неопределенности вводимых терминов, что, впрочем, отмечалось критиками Куна, когда речь шла об экспликации центрального понятия его методологии – парадигмы. Мецжер оперирует фактически лишь с одним понятием парадигмы, которое отождествляется с «метафизическими принципами», тогда как у Куна понятие «парадигма» семантически неоднородно. Ясно, что метафизические принципы иначе – по крайней мере более опосредованно – связаны с опытом, чем научные теории типа, скажем, ньютоновской механики. Если научные теории напрямую подвержены атаке аномальных фактов, то метафизические принципы в силу их удаленности и относительной независимости от опыта не являются прямой мишенью для контрпримеров (как в случае с корпускулярно-механической философией в эпоху ее кризиса в химии) и потому могут сохраняться и существовать в чисто декларативном плане, подвергаясь медленной трансформации путем модификации некоторых их частей, что и показала Мецжер в заключительной части своей книги.

Конечно, любое историографическое представление логики науки всегда будет отличаться от ее концептуального представления, как конкретное от абстрактного. Вместе с тем сближение рациональной реконструкции истории химии во Франции XVII в. Мецжер с моделью Куна представляет помимо всего прочего философский интерес в плане ведущихся ныне споров о том, что первично – логика или история науки. Данный пример может служить хорошей иллюстрацией того, как история науки, точнее, ее реконструкции, может давать пищу для дальнейших методологических абстракций. Поэтому два аспекта развития науки – логика и история – тесно взаимосвязаны и в процессе работы постоянно меняются местами.