Во второй главе Койре анализирует работу ученика Коперника Г.И. Ретика «Первое повествование»^[1]. Первое публичное изложение коперниканского учения принадлежит ближайшему ученику Коперника Ретику, который в «Первом повествовании», вышедшем в свет в 1541 г., подчеркивает еще более решительно, чем сам Коперник, тот факт, что новая астрономия верна принципу кругового равномерного движения небесных тел. Так, объясняя теорию движения Луны, Ретик пишет, что принятие этой теории ведет к освобождению от экванта; более того, выводы этой теории соответствуют опыту и всем наблюдениям. Наконец, добавляет он, теория Коперника полностью освобождает от необходимости употребления эквантов для других планет. Вот почему лишь на базе этой теории можно прийти к тому, чтобы заставить вращаться все круги Вселенной равномерно и симметрично (reguliere) вокруг их собственных центров, а не вокруг других центров, – тому, что составляет существенное свойство кругового движения.

Но это не все, пишет А. Койре, поясняя мысль Ретика. Коперниканская астрономия позволяет избежать неправильностей наблюдаемых с Земли планетных движений, сведя их к чистой видимости. Остановки, попятные движения планет могут быть, следовательно, объяснены посредством равномерного, правильного движения Земли вокруг Солнца. Более того, упрощение и систематизация, введенные в систему мира Коперником, в высшей степени соответствуют великому метафизическому принципу, согласно которому природа или, точнее, Бог ничего не делает напрасно.

Далее А. Койре приводит весьма интересные «метафизические» рассуждения Ретика: «Математикам не менее, чем медикам, нужно знать, что Гален подчеркивает в разных местах: природа ничего не делает наобум, а также: наш творец настолько мудр, что каждое из его порождений имеет не одно только назначение, но два или три, а часто и больше. Поэтому если мы видим, что он при помощи одного только движения Земли удовлетворительно объясняет как бы бесконечное множество явлений, то неужели мы Богу, творцу природы, не припишем той старательности, которой, как мы видим, обладают обыкновенные часовщики? Ведь они тщательнейшим образом стараются избежать в инструменте лишнего колесика, если при изменении положения какого-нибудь другого колеса последнее удобнее выполнит роль первого»^[2].

Для Ретика, замечает далее А. Койре, новая астрономия была возрождением очень древней философской доктрины. Как писал сам Ретик, «господин мой наставник, следуя Платону и пифагорейцам, величайшим математикам того Божественного века, решил, что для определения причин… нужно сферическому телу Земли придать круговые движения, и увидел (как свидетельствует и Аристотель), что если Земле дано одно движение, то она может иметь и другие перемещения, как показывает пример других светил»^[3]. Кроме того, древние, не говоря уже о пифагорейцах, согласно Ретику, хорошо понимали, что планеты имели, вне всякого сомнения, центры их деферентов в Солнце, которое является центром Вселенной.

Далее А. Койре приводит любопытные детали, указывающие на то, как в рассуждениях Ретика астрономия мирно уживалась с астрологией. «Это астрологическое использование новой гелиоцентрической астрономии может нам показаться удивительным и даже смешным. Мы не должны, однако, забывать, что астрология была одним из наиболее прочно установленных верований этой эпохи. И что сам Кеплер был ее решительным сторонником» (с. 35).

В третьей главе Койре анализирует предисловие Осиандера к книге Коперника «О вращениях» и письмо к Папе Павлу III.

«Первое повествование» Ретика имело огромный успех. Таким образом, основные принципы доктрины стали достоянием мира ученых, и первая реакция была благоприятной.

Когда «Первое повествование» было опубликовано, не осталось больше оснований не сделать того же и в отношении «О вращениях» Коперника. Коперник, наконец, уступает настояниям своих друзей. Ценный манускрипт, как сообщает об этом Гассенди, был передан Ретику в Виттенберг. Последний же поручил печатание этого труда Осиандеру – известному, хотя до некоторой степени еретическому лютеранскому теологу. Он предвидел опасность в поддержке тезиса, развиваемого новой астрономией, и, опасаясь жесткой реакции со стороны теологов и сторонников Аристотеля, решил принять некоторые предосторожности. В действительности смелость Коперника поколебала его самого.

Вот почему уже в 1541 г. он предлагает Копернику элегантное решение этой трудности посредством феноменалистской теории науки. Наука – и в особенности астрономия, полагает Осиандер, имеет одну цель и один объект – «спасти явления». Задача и цель астрономии заключаются не в нахождении скрытых причин и реальных движений небесных тел – это она не способна сделать, – но в установлении связи и упорядочении своих наблюдений посредством гипотез, позволяющих рассчитать и таким образом предвидеть положения (видимые и кажущиеся) планет. Эти гипотезы (Коперника), так же как и гипотезы других астрономов, не претендуют (или не должны претендовать) на истинность или даже правдоподобие. Они не что иное, как средство вычисления, и лучшие среди них являются не более истинными, а только более простыми и более подходящими для вычислений. «Я всегда считал, – пишет Осиандер Копернику, – что гипотезы являются не предметом веры, но основой для вычислений. Таким образом, если они даже ложны, это не имеет значения, лишь бы эти гипотезы точно воспроизводили феномены
движения» (цит. по: с. 37). Именно так советовал он Копернику сказать об этом в своем предисловии. «Так как таким способом вы смогли бы успокоить перипатетиков и теологов, оппозиции которых вы опасаетесь» (цит. по: с. 37).

Ответ Коперника до нас не дошел, замечает А. Койре. Но Кеплер, которому мы обязаны знакомством с этой корреспонденцией, говорит нам, что Коперник со стоической твердостью провозгласил необходимость публиковать свои мнения открыто и ничего не скрывая. Таким образом, вместо того чтобы уступить настояниям Осиандера, Коперник в своем письме – посвящении Папе Павлу III (которое в опубликованном томе заменяло введение текста рукописи) настаивал на правах научной мысли и долге астронома искать истинное представление о космической реальности.

Оппозиция Коперника не остановила Осиандера, который заставил напечатать в начале книги «О вращениях» предисловие «К читателю о предположениях, лежащих в основе этой книги», где, следуя плану, изложенному им в своих письмах Копернику и Ретику, провозгласил строго «гипотетический» характер новой теории, так же как и всех астрономических теорий вообще. Вот что писал Осиандер: «Я не сомневаюсь, что после того как распространилась молва о новизне гипотезы, лежащей в основе этой
книги, согласно которой Земля движется, а Солнце остается неподвижным в середине мира, некоторые ученые будут сильно поражены и выскажут мнение, что не следует ниспровергать издавна правильно обоснованные свободные искусства. Однако если они захотят как следует обдумать, то обнаружат, что автор этого произведения не совершил ничего, что заслуживало бы порицания.

Действительно, всякому астроному свойственно на основании тщательных и искусных наблюдений составлять повествование о небесных движениях. Затем, поскольку никакой разум не в состоянии исследовать истинные причины или гипотезы этих движений, астроном должен изобрести и разработать хоть какие-нибудь гипотезы, при помощи которых можно было бы на основании принципов геометрии правильно вычислять эти движения как для будущего, так и для прошедшего времени. И то и другое искусный автор этой книги выполнил в совершенстве. Ведь нет
необходимости, чтобы эти гипотезы были верными или даже вероятными, достаточно только одного, чтобы они давали сходящийся с наблюдениями способ расчета, если, конечно, предположить, что не будет настолько несведущих в геометрии и оптике людей, которые находили бы правдоподобной гипотезу об эпицикле Венеры и считали бы его как раз причиной того, что эта планета иногда предшествует Солнцу, иногда же следует за ним, удаляясь на расстояние, равное 40° и даже больше. Ведь кто же не видит, что из этого предположения необходимо следует, что в перигее диаметр светила будет казаться более чем в 4 раза, а тело его более чем в 16 раз большими тех, которые являются в апогее, что, однако, противоречит опыту всех времен.

В рассматриваемом учении имеются и другие не менее нелепые вещи, разбирать которые в настоящее время нет никакой надобности. Ведь и так уже достаточно ясно, что наука совсем не знает простых и глубоких причин видимых неравномерных движений. И если она, вымышляя, и придумывает их, а она, конечно, придумывает их в очень большом количестве, то все же она никоим образом не придумает таких, которые могли бы убедить кого-нибудь в том, что именно так дело и обстоит в действительности; она сможет убедить только в том, что эти гипотезы дают правильные основы для расчетов. Поскольку же для объяснения одного и того же движения предоставляются различные гипотезы (как, например, для движения Солнца – эксцентр и эпицикл), то астроном скорее примет ту, которая будет самой легкой для понимания. Философ, вероятно, потребует в большей степени похожую на истину; однако никто из них не сможет ни постичь что-нибудь истинное, ни передать это другим, если это ему не будет сообщено Божественным Откровением.

Поэтому позволим, чтобы наряду со старыми гипотезами стали известны и эти новые, ничуть не более похожие на истинные; в особенности же по той причине, что они одновременно и удивительны и просты и сопровождаются огромным сокровищем ученейших наблюдений. Во всем же, что касается гипотез, пусть никто не ожидает получить от астрономии чего-нибудь истинного, поскольку она не в состоянии дать что-либо подобное; если же кто‑то сочтет истинным то, что придумано для другого употребления, то после такой науки он окажется более глупым, чем когда приступал»^[4].

«Этот маленький эпистемологический трактат – позитивистский и прагматический, – пишет А. Койре, – который кажется очень современным и опять интересным^[5] и который во всяком случае весьма любопытен и полон значения с точки зрения истории философии и науки, тем не менее был сурово осужден друзьями Коперника» (с. 39).

Однако большинство читателей «О вращениях» считали, что предисловие было написано самим Коперником. Некоторые из них думали, что он сделал это из предосторожности.

Фактически некоторые меры предосторожности он принял. В своем посвящении Папе Павлу III он признает свои опасения быть атакованным и осужденным «некоторыми людьми» за свои новые и, по-видимому, абсурдные для многих людей идеи насчет устройства Вселенной и движения небесных сфер. Обращаясь к примеру и авторитету пифагорейцев, он сообщил о колебаниях публиковать свой труд. Он уверенно защищает свою позицию и решение, которое он принял по настоятельной просьбе многочисленных философов и ученых. Именно для них он написал свою книгу. Математика – математикам, провозглашает он. Невежды пусть лучше молчат.

В своем письме-введении Коперник объясняет, почему он сделал попытку выработать новую теорию планетных движений. Именно разногласия между математиками, разнообразие и множественность астрономических систем (Коперник сообщает о системах концентрических сфер, системах эпициклов и эксцентриков, но в противоположность тому, что он сделал в «Малом комментарии», не приводит никаких имен), к тому же неспособность всех этих систем представить с точностью видимые движения и оставаться верными принципу кругового равномерного движения небесных тел – именно эти обстоятельства вынуждали его считать, что «математики» пренебрегали некоторыми основными принципами или, напротив, вводили ложные допущения в свои системы. Вот почему в том, что касается принципиальной вещи, а именно формы мира и точной симметрии его частей, они не могли ни найти ее, ни реконструировать (с. 41).

Это объяснило бы их неудачу. Но в чем состояло их заблу-
ждение?

Пример древних вдохновляет Коперника и толкает к рассмотрению гелиоцентрической гипотезы (несмотря на ее кажущуюся абсурдность) и попытке найти лучшее объяснение небесных явлений. В результате он приходит к выводу, что заблуждение математиков состояло в том, что они сделали Землю центром мира небесных движений.

Далее А. Койре приводит мнение одного из лучших, как он считает, историков астрономии Дж.Л. Дрейера (J.L. Dreyer), который не очень‑то доверяет искренности и откровенности Коперника в данном конкретном случае, считая, что письмо его к Папе по существу не позволяет ответить нам на вопросы: почему Коперник счел нужным поместить Солнце в центр мира, было ли это навеяно чтением древних философов или он разработал гелиоцентрическую астрономию прежде, чем нашел подтверждение этой идее в сочинениях древних авторов?

Однако, возражает на это А. Койре, если Коперник не представляет историю своей мысли, он по крайней мере дает некоторые точные указания, которые дополняют и подтверждают то, что уже дано в «Малом комментарии». Фактически Коперник говорит, и даже очень ясно, в чем он упрекает все астрономические системы, которые он критикует: во‑первых, в неспособности оставаться верными принципу равномерности кругового движения небесных тел; во‑вторых, в бессвязности и иррациональности представлений о Вселенной.

Возможно, что именно теорию Луны – одно из слабых мест системы Птолемея – Коперник атаковал в первую очередь и что именно успех в данной области (возможность объяснить движения, не прибегая к эквантам) побудил его проделать то же самое и в отношении других планет.

В тексте первой книги «О вращениях» Коперник, излагая трудности, присущие теории движений Венеры и Меркурия, указывает на концепцию, упоминаемую Марцианом Капеллой^[6] и некоторыми латинскими авторами, согласно которой эти две планеты имеют центром своих движений Солнце, т.е. обращаются вокруг него. Он добавляет, что если бы кто-нибудь захотел развить эту концепцию, он должен был бы поместить Солнце в центр движений Сатурна, Юпитера и Марса и тем самым нашел бы истинное объяснение их движений. Может быть, здесь дан намек на дорогу, пройденную его собственной мыслью, замечает А. Койре.

Ретик сообщает в «Первом повествовании», что кроме трудностей, присущих теориям Венеры и Меркурия, имели место значительные изменения в яркости Марса, чего никакая геоцентрическая система не могла бы объяснить. Этот факт убедил Коперника в том, что эта планета не вращается вокруг Земли, но что именно Солнце является центром его движения. Это, казалось бы, указывает на тот же самый путь его мысли. И, однако, если бы Коперник следовал бы этому рассуждению, он развил бы систему Тихо Браге, а не свою собственную. «В системе Тихо Браге планеты вращаются вокруг Солнца, а Солнце (вместе со всеми планетами, своими спутниками) вращается вокруг неподвижной Земли. С ма-
тематической точки зрения, которая учитывает лишь относительные положения и относительные движения тел Солнечной системы, эта концепция идентична концепции Коперника, и, поскольку наблюдатель… видит небесные движения, находясь на Земле, практически каждый из них должен, по-видимому, согласиться с Тихо Браге. Причины, по которым Тихо Браге изобрел свою собственную систему, по-видимому, были вызваны, с одной стороны, оппозицией коперниканства подлинной букве Библии, а с другой – возможно, неспособностью коперниканцев ответить на возражения Аристотеля против движения Земли» (с. 101).

Так почему же Коперник не избрал логически возможный вариант Тихо Браге? Весьма возможно, что, как считают Апельт и Дрейер, Коперник был поражен тем фактом, что движение Солнца по Зодиаку играет очень важную роль в астрономии Птолемея. Ретик, кажется, подтверждает это мнение. Он говорит, что «из общих принципов астрономии можно было видеть, что все небесные явления распределяются по среднему движению Солнца и вся гармония небесных движений устанавливается и сохраняется этим направляющим началом, почему древние и называли Солнце правителем и царем природы…»^[7]

Далее Койре замечает, что гелиоцентрическая система покоилась на том метафизическом соображении, которое приводит Ретик, что Солнце не имеет нужды пересекать весь мир для того, чтобы утвердить свою власть, так же как император не переходит с одного места на другое для того, чтобы диктовать свои законы и свою власть в своей империи. Далее Ретик цитирует строки из поэмы флорентийского поэта Джованни Ронтано (Коперник владел избранными поэмами этого автора): «Чтобы по ритмам его стали двигаться Боги, и мир весь принял законы, земной, предписанный строй сохраняя»^[8].

Бог поместил в центре сцены Солнце, этого правителя природы, короля всей Вселенной, сияющего божественным светом.

«Все это, – замечает Койре, – весьма вероятно. И, может быть, так и есть. Не менее истинным является также то, что любопытные отношения между движением планет и движением Солнца должны были поразить многих философов, как признает сам Дрейер, и что тем не менее никто, кроме Коперника, не открыл гелиоцентрическую систему. Почему? Вопрос праздный. Потому что никто прежде Коперника не обладал его гением. И его мужеством. И не было никого, кто был бы одновременно гениальным астрономом и убежденным пифагорейцем» (с. 44).

В четвертой главе А. Койре анализирует космологический аспект системы Коперника. Астрономию своего времени, пишет он, Коперник упрекает за ее большую сложность. Лучше принять движение Земли, говорит он, хотя это может показаться абсурдным, чтобы освободить свой ум от почти бесконечного множества кругов и сфер геоцентрической астрономии.

«Однако не в сокращении числа небесных движений состоит преимущество системы Коперника над системой Птолемея, а в их унификации, упорядочении, систематизации; в объяснении неправильностей видимых движений (с их замедлениями, остановками, движениями вперед и назад) посредством эффекта перспективы, происходящего от движения самого наблюдателя, в отбрасывании этих иррегулярностей в небытие “чистых видимостей”, оптических иллюзий; в замещении бессвязных миров Аристотеля и Птолемея миром гораздо более систематическим и упорядоченным» (с. 52–53).

Именно на этом настаивает Ретик, который еще более решительно, чем его учитель, подчеркивает, насколько гипотеза движения Земли упрощает и систематизирует объяснение небесных феноменов. Зато сам Коперник не слишком настаивает на этих преимуществах (настолько же теоретических, насколько конкретных) своей системы. Для него это лишь побочные результаты истины. «Великая, высшая истина его системы состоит не в этом; она заключается в защите (сохранении) существенного принципа равномерности движения сфер (элиминации эквантов), а также в объяснении принципа порядка, управляющего Вселенной, а именно: в согласовании расстояний планет от Солнца с периодами их обращения» (с. 53).

Что касается верности принципу кругового равномерного движения планет, в котором Коперник видит одно из существенных преимуществ своей системы, он действительно остается верным этому принципу. Последний, однако, нисколько не связан с гелиоцентризмом, как считал Коперник, если он так считал вообще.

Переходя к анализу второго фундаментального принципа коперниканской системы – зависимости между расстоянием планет (от Солнца) и временем их обращения, Койре пишет, что здесь превосходство коперниканской астрономии над птолемеевской очевидно. Последняя, несомненно, также применяет этот принцип (выдвинутый Аристотелем), согласно которому более длительному времени обращения соответствует большее расстояние. Но она это делает лишь для «внешних»^[9] планет, но не для всех светил. Кроме того, астрономическая техника Птолемея основана на вычислении углов (а не расстояний), что позволяет изменять порядок светил и помещать их в небе неважно как и на любом расстоянии. У Коперника, напротив, этот порядок является фиксированным строго определенным образом, и, как он сам об этом писал Папе Павлу III, невозможно изменить этот порядок без нарушения всей целостности системы.

В заключение главы Койре пишет, что аргументы, представленные Коперником в пользу новой астрономии, двух сортов:
а) она (астрономия) позволяет объяснить некоторые феномены (видимые движения Меркурия, Венеры и Марса) лучше, чем прежняя;

б) она дает значительно более систематический и более упорядоченный образ Вселенной, чем системы Птолемея или Аристотеля.

В пятой главе А. Койре рассматривает физические проблемы коперниканской системы.

Полемика Коперника со сторонниками традиционной концепции, отмечает он, весьма поучительна. Фундаментальное возражение Коперника сторонникам геоцентризма адресовано скорее Аристотелю, чем Птолемею и кажется с самого начала очень сильным. С позиции Коперника «абсурдно желать двигать место (locus), а не локализованную в нем вещь (locatum), и что, следовательно, звездное небо (которое, согласно Аристотелю, есть место Вселенной) должно быть рассматриваемо как неподвижное.

Этот аргумент кажется весьма убедительным. Действительно, вместе с Ньютоном, который употребляет тот же аргумент, и даже с Аристотелем мы считаем, что абсурдно представлять подвижными сами места, в которых пребывают вещи. Столь же абсурдно допустить вращение обширной Вселенной (бесконечной
в ньютоновской астрономии) вокруг ничтожной пылинки. Мы в этом убеждены. Но аристотелевцы (или птолемеевцы), для которых, впрочем, аргумент Коперника является лишь новым изданием старого возражения, выдвигаемого противниками Аристотеля против его концепции мира, отбрасывают его напрочь. Его Вселенная не является бесконечной, ни даже огромной (immense), т.е. превосходящей всякую меру (как у Коперника). Она конечна, хотя достаточно велика и фактически измерима. Более того, между Землей и небом имеется, согласно Аристотелю, качественное различие: Земля тяжелая и инертная, небеса лишены всякой тяжести… Чтобы привести в движение Землю (даже если речь идет только о вращении на месте), потребовался бы внешний материальный двигатель чудовищной силы. Ничего такого не требуется для движения небес: они вращаются в силу их собственной природы и собственного совершенства, или, точнее, они движимы посредством духовного двигателя» (с. 58–59).

Очевидно, было бы намного труднее сообщить Земле орбитальное движение вокруг центра мира. Земля, повторяем, обладает тяжестью и, как все тяжелые тела, имеет естественное стремление к центру мира (то, что не свойственно небесным светилам, не имеющим тяжести). Не разумнее ли допустить, что она пребывает в центре мира? Концепция Коперника вместо того, чтобы внести больше порядка в мир, не приводит ли, напротив, к вечному беспорядку в своем стремлении держать Землю вне ее естественного места?

Коперник отвечает, отбрасывая космическое понятие тяжести (gravite), которое является понятием аристотелевской физики: тяжесть не есть стремление тяжелых тел к их естественному месту в мире; совсем напротив, она есть стремление (tendence), свойственное всякому небесному телу, а также Земле, к образованию Целого. Так, он пишет: «Что касается меня, то я полагаю, что тяготение есть не что иное, как некоторое природное стремление, сообщенное частям божественным провидением Творца Вселенной, чтобы они стремились к целостности и единству, сходясь в форму шара. Вполне вероятно, что это свойство присуще также Солнцу, Луне и остальным блуждающим светилам, чтобы при его действии они продолжали пребывать в своей шарообразной форме, совершая тем не менее различные круговые движения»^[10].

Эта концепция естественного стремления подобного к соединению для образования Целого, являющаяся воспроизведением старой доктрины Эмпедокла или Платона, без сомнения, далека от идеи всемирного тяготения. Койре замечает: «Чтобы прийти к ней, необходимо покинуть понятие качественно определенных “природ” и принять то, что Вселенная или, точнее, все тела, из которых она состоит, имеют “подобную” природу» (с. 110). Но будучи далекой от идеи всемирного тяготения, концепция стремления подобного к соединению имплицитно содержит отрицание понятия «естественного места»^[11], открывая дорогу к геометризации пространства, которое образует основу современной физики.

На физическое возражение, что вращение Земли должно было бы породить огромную центробежную силу, которая разорвала бы ее на куски, Коперник отвечает, что тот же самый аргумент можно было бы выдвинуть против движения небес, тем более что скорость их движения бесконечно больше скорости Земли.

Фактически, с точки зрения Птолемея или Аристотеля, если допустить, что «сферы» не обладают физической реальностью, то Коперник неправ, потому что движение небесных сфер, рассматриваемых как невесомые, по своей природе полностью отличается от движения Земли и не могло бы породить центробежную силу. Более того, круговое движение небес, являющееся естественным движением, не может быть причиной явлений, которые представляли бы собой опасность для его сохранения и существования. Абсурдные с позиции современной физики, с точки зрения аристотелевской физики, эти аргументы совершенно законны.

Более того, Коперник сам пользуется ими для доказательства того, что если бы Земля вращалась вокруг своей оси, это движение было бы движением естественным, поэтому никаких следствий, выведенных (гипотетически) Птолемеем, предлагающим, что это движение было бы насильственным, не могло бы быть.

Таким образом, против старого аргумента о телах, отделенных от Земли (облаков, птиц), которые в случае, если бы Земля вращалась, должны были бы отставать, или против аргумента о телах, брошенных вертикально вверх, которые в этом случае никогда не смогли бы упасть на место, откуда они были брошены, Коперник возражает. Он говорит, что эти тела, будучи «земными» и принадлежащими фактически природе Земли, участвуют равно в «естественном» движении вращения, которое сосуществует в них с их собственными движениями.

«Мы видим, что Коперник, как и все до Галилея и Декарта, принимает различие между естественным движением и насильственным; однако он утверждает, что для Неба и для Земли применяются одни и те же законы, благодаря чему он закладывает основу глубокого преобразования человеческой мысли, которой в
Истории дано имя Коперниканской революции» (с. 61). Койре поясняет эту мысль, анализируя динамику великого астронома.

Динамика Коперника не является, конечно, «современной», но она отличается и от динамики его современников. Находясь, вероятно, под влиянием Николая Кузанского, но заметно превосходя его, Коперник геометризирует природу. Даже его эстетика является геометрической: эстетика геометрии, или, точнее, геометрической оптики; так же и его физика (хотя он ясно об этом не говорит) – это геометрическая физика. Не полностью, конечно. Коперник не оставляет идею «природ». Напротив, он приписывает собственные и особые «природы» Земле и каждому из небесных тел. И все же геометризация его мысли достаточно сильна и глубока для того, чтобы чувствительно преобразовать само аристотелевское понятие формы. «Когда средневековая и классическая физика говорит о форме, она имеет в виду субстанциальные формы. Коперник, напротив, мыслит форму геометрическую» (с. 61).

Импликации этой концепции, или этого нового положения, – многочисленны и имеют далеко идущие последствия. Так, если для прежней физики именно специфическая природа, определенная субстанциональная форма детерминировала род естественного движения, принадлежащего телу (прямолинейное для тел подлунного мира и круговое для небесных тел), то для Коперника эту роль играет форма геометрическая. Если небесные тела вращаются, то не потому, что они имеют специфическую природу, но просто потому, что они являются сферическими телами. Коперник, видимо, верит, что геометрическая форма сферы наиболее совершенна, что все природные тела стремятся к этому совершенству и что она (эта форма) является достаточным основанием, чтобы естественно породить наиболее совершенное и наиболее естественное из движений – круговое.

Правда, с интерпретацией Койре соглашаются далеко не все. Так, Койре ссылается на противоположную точку зрения Бранчвогеля (E. Branchvogel), который противопоставил его интерпретации тексты Коперника, в которых тот обозначает Солнце как «правителя» семьи светил, окружающих его, и тексты Ретика, где находит в этом «источник движения и света». Бранчвогель интерпретирует доктрину Коперника как выражение античной конференции (в особенности стоической), согласно которой Солнце – это источник тепла и жизни мира, и полагает, что Коперник не видел в сферичности тел источника их движения, но только «естественный» характер последнего. «Я считаю со своей стороны, – пишет А. Койре, – что имеется достаточно свидетельств неоплатонического и пифагорейского вдохновения Коперника, чтобы допустить, что для него Солнце в конечном счете – это источник жизни и, следовательно, движения, потому что оно есть источник света. Я думаю тем не менее, что моя интерпретация динамики геометризации формы “божественных тел” является корректной» (с. 112–113).

Таким образом, считает А. Койре, интерпретация, согласно которой сферическая форма является причиной естественного кругового движения, позволяет: 1) приписывать Земле круговое движение, подобное тем, которым одушевлены планеты; 2) утверждать, что те же законы движения, которые применяются к планетам, применяются равно и к Земле; 3) утверждать, что, обладая той же сферической формой и следуя тем же законам движения, Земля не противопоставлена более небесным телам (планетам) как особый мир – мир подлунный, нижняя часть мира, его клоака, но образует с ним единую и единственную Вселенную.

«Геометризация понятия формы помещает Землю среди звезд и поднимает ее, если можно так выразиться, в небо» (с. 62).

«Мы понимаем теперь, почему Коперник приписывает такую важность правилу или принципу кругового равномерного движения и почему он рассматривает его как основу своей небесной механики. Это было для него единственным средством привести в движение машину Вселенной.

В самом деле, в динамике Коперника движение (круговое) вызвано сферической формой тел. Тела вращаются потому, что они круглые, не нуждаясь ни в двигателе внешнем, ни даже в двигателе внутреннем. Поместите круглое тело (сферу) в пространство – оно станет вращаться. Поместите небесную сферу – она также станет обращаться, не нуждаясь при этом ни в двигателе для поддержания ее движения, ни в физическом центре, без чего не мог обойтись Аристотель. Но ее вращение представляет собою абсолютно равномерное движение, вследствие чего концепция экванта теряет всякую цену…

Таким образом, небесная механика Коперника находится, если так можно сказать, на пути между чистой кинематикой и динамикой, и потому для него, как и для Птолемея, нет нужды помещать что бы то ни было в центре небесных сфер. Даже Солнце» (с. 61–62).

Действительно, Коперник, помещая Солнце в центр Вселенной, не помещает его в центр небесных движений: центр земной сферы, так же как и центры планетных сфер, никоим образом не помещен в самом Солнце, но лишь около него. И поэтому не к Солнцу, а к центру орбиты Земли, эксцентрической по отношению к Солнцу, отнесены планетные движения.

Без сомнения, этот центр земной сферы сам вращается
вокруг Солнца: он находится на небольшом эпицикле, деферент которого имеет Солнце своим центром, но его движение столь медленно, что эпицикл делает один оборот за 3434 года, а деферент – за 53 тыс. лет.

Отсюда парадоксальным образом следует, что в небесной механике Коперника Солнце играет крайне незначительную роль – настолько незначительную, что можно было бы почти сказать, что не играет никакой роли. Его роль совершенно иная: оно освещает Вселенную, оно дает ей свет и только. «Но я не прав, говоря, что это все, – замечает Койре, – так как функция, приписываемая Солнцу, функция озарять и освещать Вселенную, является для Коперника чрезвычайной и предельно важной. Именно эта функция объясняет и обеспечивает место, которое оно занимает в мире: первое по достоинству и центральное по положению» (с. 63). Далее Койре делает следующее интересное примечание: «Не всегда замечают или по крайней мере делают это недостаточно, что, помещая Солнце в центр мира вследстие его достоинства, Коперник возвращается к пифагорейской концепции и полностью опрокидывает иерархию мест средневекового и античного Космоса, в котором центральное место никоим образом не является самым почетным, но, напротив, наиболее недостаточным (презренным). Оно является фактически наиболее низким и присущим несовершенству Земли; совершенство находится наверху, на небесном своде, выше которого находятся “небеса”, между тем как ниже Земли (ее поверхности) находится как раз преисподняя» (с. 114).

Именно для того, чтобы дать свет и, следовательно, жизнь и движение Вселенной, Солнце – этот светильник – помещено в ее центр, место, которое, очевидно, наиболее соответствует этой цели. «Действительно, в таком великолепнейшем храме кто мог бы поместить этот светильник в другом и лучшем месте, как не в том, откуда он может одновременно все освещать. Ведь не напрасно некоторые называют Солнце светильником мира, другие – умом его, а третьи – правителем. Гермес Трисмегист называет его видимым Богом, а Софоклова Электра – всевидящим. Конечно, именно так Солнце, как бы восседая на царском троне, правит обходящей вокруг него семьей светил»^[12].

«И только этот мотив – подлинный мотив – вдохновляет мысль и душу Коперника. Это не просто чисто научный довод, это нечто значительно большее. Лишь старые традиции, традиция метафизики Света (метафизика, которая в течение Средних веков целиком порождает и сопровождает изучение оптики), платоновская реминесценция и возрождение неоплатонизма и неопифагорейства (Солнце видимое, представляющее Солнце невидимое, мэтр и король видимого мира и, следовательно, символ Бога…) могут объяснить чувства, с которыми Коперник говорит о Солнце. Он его обожает и почти обожествляет… Коперник, как я об этом часто говорил и как об этом задолго до меня говорили другие, не является коперниканцем. Он “несовременен”. Его Вселенная не есть бесконечное пространство классической физики. Она имеет границы, как и у Аристотеля. Она, конечно, велика, настолько велика, что неизмерима, и, однако, конечна и ограничена неподвижными сферами. Солнце является ее центром. И вокруг Солнца простираются сферы (которые поддерживают и несут планеты), сферы столь же реальные, как и хрустальные сферы средневековой космологии. Сферы вращаются в силу своей формы и несут вместе с собой блуждающие планеты, которые являются как бы драгоценностями в их оправе.

Блестящий порядок, светящаяся астрогеометрия, замечательная космооптика, которая заменяет астробиологию Аристотеля.

Пути Духа, как и пути Господни, неисповедимы. Ничто
не кажется более далеким от нашей науки, чем видение мира
Николаем Коперником. Без этого, однако, наша наука не существовала бы» (с. 69).

В.С. Черняк