ГОЛДМАН С.Л. АЛЕКСАНДР КОЖЕВ О ПРОИСХОЖДЕНИИ СОВРЕМЕННОЙ НАУКИ: ИСКАЖЕННОЕ СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ МОДЕЛИРОВАНИЕ

Ref. ad op.: GOLDMAN S.L. Alexander Коjeve on the origin of modern science: sociological modelling gone awry // Studies in history & philosophy of science. – L., 1975. – Vol.6, N 2. – P. 113-124.

Автор – сотрудник философского факультета Пенсильванского университета. Работа посвящена критике статьи А. Кожева «Христианские истоки современной науки»[1], представляющейся автору весьма важной, ибо указывает на опасные последствия поспешного социологического моделирования науки при отсутствии эффективной оценки современного состояния истории и философии науки. Современная наука как уникальный продукт западной христианской цивилизации – вот тема, которую формулирует Кожев. Раскрывая эту тему, он считает, что причина возникновения универсалистской математической физики кроется в догмате Воплощения. По его мнению, математический анализ отношений в природе доступен лишь такому мыслителю, который допускает возможность материи, ставшей вместилищем совершенства. Эта идея была бы совершенно неприемлемой для эллинистической науки, основанной на теологической идее трансцендентности божества. Для Платона и Аристотеля выполнимость строгих отношений ограничена действительностью богоявления, профанический мир материи не может быть описан подлинно математическим образом; с их точки зрения математические законы действуют там, где вообще нет материи. В противоположность этой точке зрения для христианской философии природы, исходящей из того, что материя реально вместила совершенство через «воплощение Бога», создание «универсальной теоретической науки», описывающей все видимые явления как проявление строгих отношений мира невидимого, было не только возможностью, но и высокой задачей в целях борьбы с языческой наукой. Христианизация языческой науки достигла кульминации в работах Коперника, элиминировавшего язычество из науки путем размещения на небесах – вослед воскресшему Христу – всего земного мира. Поскольку для всех ученых того времени эти небеса были тождественны математической действительности, произведенное Коперником проецирование Земли на аристотелевское небо было равносильно постановке задачи разработки математической физики.

Кожев считает, что его рассуждения не просто вероятны или даже убедительны, но логически и исторически обоснованы. Однако, по мнению автора, среди скрытых предпосылок Кожева по меньшей мере шесть достаточно уязвимы, а именно, что: 1) понятие «математической природы» является условием понятия математической физики; 2) понятие качественного совершенства природы влечет за собой количественную точность, присутствующую в природе; 3) христианский догмат Воплощения действительно влечет за собой утверждение о (скрытом) совершенстве природы; 4) математической физики не было в Европе до ХVI в., а также вообще не было за пределами христианской Европы; 5) древние греки и иудеи сочли бы неприемлемой, безумной идею о наличии в основе природных явлений «твердой и точной структуры»; 6) именно Коперник был первым, кто стер грань между небесными и земными характеристиками в ранней космологической мысли и, следовательно, Коперник первым создал предпосылки «универсальной теоретической науки»[2].

Несмотря на то что автор не приемлет этих тезисов, он признает значимость положения Кожева о том, что идеи о природе мира как внешнего человеку проистекают из идей о связанности людей с этим миром. Но и это положение в социологическом отношении осталось у Кожева не раскрыто, из-за чего была утрачена его объяснительная сила. Средства, выбранные Кожевым, ограничены в своих возможностях из-за упрощенного представления о временной и культурной локализации истоков современной науки, а также упрощений в понимании науки как интеллектуальной деятельности.

В истории науки, считает Кожев, именно христианские мыслители осуществили переход от математики к физике, ибо обладали идеей математизируемой природы. Исходные идеи Кожева распадаются на два класса: они либо создают ценностную основу для характеристик культуры, либо включены в такую основу. Идея об отношении человека к миру относится к первому классу, а идея о природе мира – ко второму. Вместо аморфного вопроса: «Почему христианство преуспело там, где другие потерпели наудачу?» Кожев ставит более узкий вопрос: «Какие ценностные суждения об отношении человека и природы специфичны для христианства и имеют своим следствием математизируемость природных отношений?» При этом молчаливо предполагается, что понятие математического характера природы вызвано идеей «совершенства» природы как следствия Воплощения.

Но позитивистское движение в XIX в. и современные установки квантовой механики являются достаточным свидетельством того, что конструкции математической физики строятся вне связи с внешними сущностями. Феноменальный опыт упорядочивается математическими отношениями без предположения о том, что эти отношения буквально конституируют архитектонику природы. Позиция Кожева, считает автор, не может быть обоснована и ссылкой на то, что позитивистскую форму математическая физика приобрела лишь в свой зрелый период, но возникновением своим она все же обязана реалистической идентификации объекта математизации с внешним миром. В ХIV в., в Мертоновском колледже уже разрабатывалось понятие математической физики в онтологическом контексте, безотносительно к формальной математизации. Так, В.Хейтсберн считал, что математическое описание мыслимых ситуаций – предпосылка детального исследования вещей и процессов, но если у Галилея лишь математика способна открывать универсальные законы физического мира, то у Хейтсберна математическое структурирование мира объектов не предполагалось. В его картине мира конструкции математической физики хотя и имеют отношение к природе, но все же суть создаваемые разумом абстракции. Эта точка зрения согласуется с позицией Аристотеля, считавшего, что наука о природе имеет дело с исчислимыми сущностями. К платоновской точке зрения, согласно которой математические отношения отражают природные структуры, тяготели Т. Брэдвардин и Дж. Дамблтон. Несколько ранее Р.Бэкон разрабатывал пифагорейскую идею тождества физического объекта и математической мысли. Коперник, Кардан и Кеплер также придерживались пифагорейства, утверждая, что математические формы и есть физическая реальность. У Декарта не было ясности относительно онтологических следствий математизации, а Галилей колебался между платонизмом и пифагорейством. И Лейбниц, наконец, отрицал связь между сущностями математики и элементами реальности, считая отношения между последними содержанием отношений между первыми.

Исходное для Кожева тождество качественного совершенства с количественной точностью также проблематично, считает автор. Исторически такая связь была установлена, что и является интересным и важным в понимании западноевропейской социальной, политической и интеллектуальной истории. «Совершенство подразумевает точность»–ценностное суждение, а не наблюдение или эмпирическое высказывание. Сам догмат Воплощения также неоднозначно интерпретирует отношения идеи совершенства и природы, ибо согласно его точному пониманию природа безнадежно несовершенна, а принятие на себя человеческой природы – уничижительно для Бога. Но в какой-то мере доброе начало должно быть присуще природе, иначе Воплощение было бы совершенно невозможно. В этом вопросе христианская мысль разделилась: с одной стороны, христианское умозрение влечет за собой отвержение мира и не дает опоры индивидуальному разуму. С другой стороны, как божественное творение мир неотъемлемо добр, и каждая индивидуальная душа обладает уникальной ценностью. Если до ХII в. в культуре Западной Европы в целях философского реализма и фидеизма преобладала первая точка зрения, то после ХII в. – в натурализме и интеллектуализме – вторая. Переоценка смысла человеческих отношений с миром была выражена успехами пространственного формализма в искусстве, теориями истины в философии и легитимизацией власти в политической мысли. Именно в этой переоценке, важнейшим компонентом которой, как считает автор, был процесс превращения материи в основную категорию объяснительных парадигм, содержатся основания для подтверждения социологического тезиса Кожева. Но если догмат Воплощения понимать так, как Кожев, то его натуралистическая интерпретация значительной частью христианских мыслителей в послесредневековый период была простым отражением произошедшего сдвига в ценностной ориентации и является лишь еще одним фактом, нуждающимся в объяснении.

Автор полагает, что программы создания математической физики, вопреки Кожеву, можно обнаружить гораздо ранее ХVI в., а также вне пределов Европы. Кожев определяет математическую физику как науку, представляющую все видимые феномены в виде точных, невидимых (математических) отношений. Но что же тогда являет собой пифагорейство, даже в его доплатоновской форме, как не идею рациональности природы (как функции исчислимой структуры, внедренной в материю). Подобным образом необходимо интерпретировать атомистические идеи платоновского «Тимея», учение Архимеда, постевклидовскую оптику, а также соперничество между математической и физической астрономией греков, римлян и арабов. Не согласуются с положениями Кожева о характере научной революции и доктрина «умножения видов», выдвинутая Р. Бэконом как принцип, применимый ко всем видам причинности в природе, работы «оксфордских вычислителей» и парижских номиналистов. Трудами всех этих направлений европейской научной мысли к ХIV в. были развиты статика, кинематика, а отчасти и динамика. Представления Брэдвардина о взаимоотношениях между силой и скоростью были широко использованы для анализа всех физических параметров. В тот период были выдвинуты и уточнены понятия мгновенной скорости, ускорения, количества материи и движения, и, что очень важно, разработаны способы графического представления физических процессов.

Особой проблемой является влияние герметизма на науку Нового времени, поскольку учения этого периода, наряду с платонизмом и пифагорейством, испытали влияние концепции «естественного мага». Герметизм неотделим от учений Бэкона, Галилея и Декарта. Автор далее замечает, что в очерченном им контексте нет ничего удивительного в том, что платонизм и пифагорейство в течение тысячи лет могли успешно разрабатывать идеи математизируемости природных явлений.

Необоснованным представляется автору и мнение Кожева о физических воззрениях в иудаизме, для которых, по Кожеву, было неприемлемо понятие о жесткой структуре, наличествующей в естественных явлениях. Возможно, Кожев был введен в заблуждение представлением о творящих чудеса силах, приписываемых в иудаизме Богу. Но талмудическая традиция рассматривает чудо как экстраординарный факт только для той ситуации, в которой человека можно отождествить с природным явлением. Законосообразность мира как сотворенного настолько глубоко укоренена в иудаизме, что все явно сверхъестественные факты, приводимые в Торе, разъясняются талмудистами как следствие либо наличных природных сил, либо действий специально для этих целей созданных существ. Сам Бог не может не быть законосообразным, иначе он разрушил бы собственное творение. Однако, вопреки Кожеву, даже уверенность в добрых началах, заложенных в Природе, и ее строгое соответствие законам, которое даже Бог не может нарушить, не привели к созданию в рамках иудаизма математической физики.

Универсальная наука была возможна за триста лет до Коперника путем «объединения» неба и земли с позиции математизации небес. Так, Р.Бэкон считал, что законы природы действуют и в подлунном, и в надлунном мире, что было предпосылкой и астрологии, и алхимии, и физики стоиков. Из подобных математических понятий ранние пифагорейцы вывели существование небесных тел, делающих возможным абстрактное совершенство календарных декад. Этот вывод, полагает автор, в точности подобен выводу о существовании антиматерии, сделанному Дираком.

Автор подвергает резкой критике суждение Кожева о том, что прогресс современной техники подготовлен теоретическим знанием. Автор считает, что не существует веских доказательств этого факта. Сама идея подобных сопоставлений – следствие классических оппозиций теория – практика, чистая наука – прикладная наука, физика – инженерия. По мере разработки истории техники становится очевидным, что техническое развитие – следствие одной технической деятельности. Кожев завершает свою работу замечанием, что атеизм современных ученых привел к восстановлению языческой, платоновско-аристотелианской науки. Он видит много общих черт у многомерного пространства современной математики и античного космоса. Но, как считает автор, нет согласия относительно истоков современного математического аппарата. Хотя Кожев и видит языческие черты в квантовой механике, но эта физическая теория «работает» и, более того, популярна у гуманитариев, несмотря на отсутствие очевидного физического смысла. В заключение автор говорит, что происхождение науки, по его мнению, состоит в великой переоценке отношений природы и человека, которая начала совершаться, начиная с ХII в., и что Кожев основывается на этом факте, но не объясняет его.

И.М. Бакштейн