Из воспоминаний
Кулькин, Анатолий Михайлович
«По свидетельству деда, Василия Яковлевича, в городе Верный, ныне Алма-Ата, было 74 двора Кулькиных. Этот город и прилегающие станицы (Тангар, Таскилен, вокруг Алма-Аты) сформировал семиреченское казачество. В свое время у меня не было бесед с дедом деда об Алма-Ате. Не знаю они сюда пришли, откуда родом были его мать и отец. Я потом установил, что мой отец родился в городе Алма-Ате в 1908 году, а прадед, следовательно, служил в царской армии, его полк двигался со стороны алтайского края, он был в нем пушкарь, артиллерист. Генерал этого воинского соединения был Колпаков. Ему поставили памятник недалеко от населенного пункта Фабричный, где и родился мой дед. Все это я высчитал исходя из того, что крепость, из которой вырос будущий город Верный, заложена в 1804 году. Дед так и осел после колонизации этого края в той крепости. Жена деда, Кулькина Василия Яковлевича, как попала туда неизвестно. Предположительно, вслед за армией шли переселенцы из центральной России и Украины, в те годы был земельный кризис, не хватало земли в европейской части России, было много желающих переселиться. Все эти переселенцы стали семиреченскими казаками.
Мать, Евдокия Тереньтьевна Лещенко, родилась в 1909 где-то под Киевом, но зарегистрирована была в алтайском крае, село Курьинское. Ее семья получила наделы недалеко от Алма-аты в четверть гектара. Тогда происходила колонизация земель, которых царское правительство приобретало военными операциями и дипломатическими договорами, в результате появлялся поток переселенцев. И вскоре два потока встретились: один пришел с Украины, другой – из России. В городе Верном в начале ХХ в. Кулькины стали основой семиреченского казачества. Анна Васильевна, сестра моего отца, вела родословную рода, но встретиться с ее семьей мне впоследствии так и не удалось, при “побеге” из архизасекреченного архива (где я тогда работал) был арестован. Еще был дядя Александр, он всего на год старше племянника, моего отца, и воспитывался в семье старшей сестры, так как его родители, мои бабка и дед, умерли. О бабке помню только, что смогла взрастить как-то рожь, которая никогда и не росла в этих местах, она пекла из нее черный хлеб….
Жили мы в городе Фабричный, в Семиречье, где с востока вдоль Заилийского хребта к нам стекали семь речек: речка Ильин, Горная, большая и малая Алматинка, Челманган и речка Фабричная, на берегах которой родился уже я . Ответственным за водораздел был наш сосед Ковалев. Бывало он воду перекрывал и говорил, «чтоб шли рыбу ловить», и голыми руками за час мальчишки навылавливали таз. Матери священники или полусвященники внушили, что детей надо воспитывать в строгости (с розгами), и она в этом преуспела. Запомнилось первое наказание, я тогда еще в школу не ходил. В результате возникло непонимание, почему нужно было пороть детей? И еще один фактор воспитания вызвал недоумение: требование к детям (а у меня еще были младшие сестры Лида и Галя) обращаться к матери на Вы.
Из детства помню поездки в деревню, русское село Новороссийское, но жили там только украинцы и русские. Участки у них были четверть гектара, 25 соток: роскошные сады, яблоки. Из воронежской губернии крестьяне привезли росточки в город Верный, кот. распространились по многим деревням и этот воронежский апорт закупался для всех центральных районов России, но это был уже советский союз, 1930-е годы.
Приезжали и к бабке Варваре, что славилась своими заговорами и травами. Меня самого потом излечила от лишая. Но тогда ребенком в квартире ее семьи я нашел журнал «Ниву» и притащил домой. Отец был очень озадачен, а когда увидел портрет Троцкого, взял журнал и уничтожил. В 1930-е же осуществилась мечта отца о собственном доме и мы уехали жить загород. На протяжении многих лет ходили семьями в горы на альпийские луга за земляникой и барбарисом. Однажды ушли в поля за клубникой, где было много малярийных комаров, а когда вернулись, узнали, что началась война.
1941. Было объявлено начало войны. Время было тревожное. Оно носилось в воздухе и среди взрослых и среди детей. Детство было оборвано войной. Выезды детей в село Новороссийское летом прекратилось. Все изменилось. В 1942 году отца и многих других мобилизовали. Я как-то вышел на встречу колоне мобилизованных, шедших маршем в места формирования, встретил отца и многих знакомых. Отец мог без акцента говорить на казахском языке, и аксакалы, не видя его, принимали за соплеменника. В 1941 отец отправил меня с запиской на фарси к какому-то иранцу за кулем муки, как и зачем освоил он этот язык непонятно. Отец, любил книги и очень хорошо играл на гитаре. В 1942 он был мобилизован, а в 1943 – погиб под Ленинградом. Узнали мы об этом, когда были в гостях.…. Та встреча была последней. Отец был добытчик, уходил рано, приходил поздно, так что воспоминаний о нем мало. Но 1941 год вся семья прожила по инерции мирной жизни, еще не испытав на себе голод. В 1942 году приезжает сестра матери с нашей двоюродниками Нелей и Геной, которые жили в Чемкенте, после мобилизации отца Нели, Виктора Петровича. Мы собрались в одну большую семью, так и предстояло прожить все годы войны. Когда отца забрали, мать заявила, что вместо отца я как единственный мужчина буду вместе с ней заботиться о семье.
Меня пригласили на комбинат, где раньше работал отец. Теперь фабрика перешла на военный режим и производила сукно для шинелей. Жизнь стала трудной, тяжелой, голодной. Школьников перевили в токарный цех. Посмотрев на такую работу, я понял, что “эта работа” не для души. Мне больше нравилось строительство, но его никто бы не доверил ребенку. Тогда я стал работать с “живым транспортом”. Довелось даже управлять быками: под моим “чутким” руководством они сломали дышло. Меня отстранили от быков и доверили лошадей, о чем я и мечтал. Доставлял необходимые материалы для строек. Таким образом, практически и моими детскими руками был построен мост через горную речку. Дети под руководством прораба по фамилии Гусь построили этот мост. Но пойти на заработки на стройку мать мне не дала. Мы жили в доме Сыроежкиных, которые уехали, а дом сдали. Постройка деревенского типа, а через речку сад в 2-3 км от которого, на водоразделе, жили те самые Ковалевы, которых окружающие называли кулаками. Случай в детстве был: вышел как-то и увидел сопку, на ней косуля, скорее всего рогач, который рявкнул и скрылся. В войну ходили на них охотиться. В 13 лет пошел в горы с топором и веревкой, чтобы обеспечить топливом дом. Мы рубили горные яблони и каждое бревно волокли по 3-4 км до дома. Но это зимой, а летом косили курай, местное название травянистого растения с толстыми стеблями, также происходил сбор кизяка (из навоза и соломы), который горел лучше, чем курай. А когда на заводы перестал поступать каменный уголь, вырубили все яблони. Трудовым стажем на стройке я так почти и не воспользовался: хотя один раз получил табак…. Я первый раз закурил еще в 6 лет, двоюродный брат, Федя, научил. Чуть не потерял сознание, и много лет потом не курил, но случилось потом как-то найти шнур табака, с которым ходил в школу и подкуривал с друзьями…….
ХУЛИГАНСТВО: Помню в войну очень много змей было, некоторые даже вползали в жилые помещения. Было нас 3-4 пацана, желающих общаться со змеями, уйдя с урока, мы бродили в окрестностях. В предгорье холмистые места, там всегда была масса змей. Ловили их, выдергивали ядовитый зуб, эту технологию мальчишки освоили мгновенно. Один случай из наших прогулок и вовсе был безобразный: забросил в окно школы обезвреженную змею. Урок был сорван, послышался визг, я сразу удрал. Найти никого из нас не смогли. Но как рассказывали, змея плюхнулась на парту к девчонке и она закричала, а ее крик мы и услышали. Больше такого не повторяли.
Школа была на втором плане, многие бросили школу, но меня мать умоляла не бросать. Не бросил, так как легко давалась, благодаря практически абсолютной памяти как зрительной, так и слуховой. Проблемы с учебой начались с 1943 года, когда все страдали от голода. Учеников с каждым годом становилось все меньше. К моему 10 классу в первом было всего 6 человек.
Установили карточную систему, по ней выходило 200 грамм хлеба на человека. Зимой люди с кирками ходили и долбили землю, так добывали картофель. Летом шли в спасительные горы, искали горный ревень или местное – пучки, сарамсак – горный чеснок. В поле собирали лебеду, которая бурно росла на вспаханных землях. Параллельно, когда приехали двоюродники Лялякины и привезли бельгийскую двустволку с картечью и жакан (пуля для медведя), порохом и пестоном, быстро освоили ее и ходили учились стрелять. Но ума и опыта не хватало: не знали меру пороха и перекислена. После этих тренировок стали ходить в горы за рябчиками и сурками. А 30 мая 1944 года застрелил косулю (30кг), погрузил в самодельный вещевой мешок. По дороге я тогда встретил МВД, изрядно струхнул. И все же был праздник: разделали и засолили, хватило на 2 месяца.
Благодаря друзьям отца, казахам, мы вспахали 2 гектара земли в 5-6 км от дома в Фабричном. Началась "бурная" деятельность на этой земле: сажали кукурузу, картошку, арбузы и др. Осенью в несколько рейсов на специально выделенной колхозом машине возили кукурузу. Мать засаливала арбузы, капусту и др. Такая работа на поле сохранялась на протяжении 1943-44 годов. Это поле спасало всю семью. Но вызвала нелюбовь к постоянной работе на земле. В таких условиях и происходило формирование личности.
В 1946 с двумя дядями, один взрослый, другой на год старше меня, Виктор Лещенко закончил аэроклуб и стал летчиком. Был он младшим братом матери, учился в торговом техникуме и ходил в авиоклуб, увлекся настолько, что стал летчиком-профессионалом. В Семипалатинске обучал курсантов летному делу, но погиб на войне в 19 лет. Благодаря нему появилась и у меня мечта стать летчиком. К тому же я тогда начитался статей о Чкалове. В 1946 я прибыл в чкаловское (оренбургское) военно-авиц. училище, там же было училище по подготовке штурманов. Но мечта не осуществилась, через год демобилизовали.
ПОСЛЕ СЛУЖБЫ решил поступать в МГУ. Думал о химфаке, а поступил на философский. На биофаке была сессия, тогда произошел разгром биологов, Сталин вмешался.
Еще в детстве встречал в поселках много ссыльных, отличающихся интеллект. Менталитетом, они оказали большое влияние на окружающих. Много было освободившихся из заключения, отсидевших здесь же. Никто никого не агитировал, но редкие беседы со взрослыми ссыльным были продуктивны. Много легенд ходило о Сталине, бывшем в царское время в ссылках, о его коварстве. Некоторые истории рассказывали даже не ссыльные, а местные сверстники. Особо отпечатался в памяти рассказ об оставленных в Сибири детях. Достоверно это или нет неизвестно. Мальчишки ведь работали наравне со взрослыми и к нам относились, как к взрослым. Отношение к вождю народов было отрицательное. Естественно, взрослые велели ни в коем случае в адрес Сталина не говорить резких слов. Это было табу, сохранившееся на долгие годы, до 1956 года до ХХ съезда.
В военные годы и случилось знакомство с моей будущей женой, Валентиной Ивановной, черненькой, худенькой девочкой, похожей на цыганку, у соседей Ковалевых, где она жила во время войны. Я обратил внимание на эту девицу: пигалица, как синица, была в черной юбке и блузке, как цыганка. Валя работала на комбинате в ткацком цехе. Но мы не общались, время было суровое. Встреча с Валентиной заронила какое-то непонятное чувство на грани удивления и восхищения. И встретился я с ней вновь, когда приехал поступать в московский университет, а до университета я был в военно-авиационном училище.
Приехал в Москву к Ульяновым, у них снова увидел Валю, начался продолжительный роман. Первое время жил у них, потом снимал у вновь обретенных друзей угол, в районе консерватории на тогдашней улице Герцена, теперь это Большая Никитская. Периодически навещал семью Ульяновых до 1952. Потом Валентина меня оженила, решили расписаться. Она знала, что на Большой Полянке был райисполком, ЗАГС, там работала знакомая ее семьи. Та не дала время на размышления (как положено 2 недели), пришли и через полчаса уже было свидетельство о браке. Я не успел опомниться, как мы пришли и показали свидетельство ее родителям. Свадьбы у нас не было, каждая копейка была на счету. В 1953 окончил философский факультет и был распределен в закрытое отделение (почтовый ящик 1590) – архизасекреченый объект в челябинской области. Проверка при приеме была, как говорят, до 7 колена. Поехал один, но каждый год приезжал в Москву в командировку и в отпуск. Закупал литературу для букинистических магазинов представительств университета, где работал (вечернее отделение МИФИ). Все охранялось МВД, и было закрытое воздушное пространство. Только в 1954 забрал Валентину, через год родилась дочь Инна. В 1956 году в феврале месяце приехал в Москву, смог забрать их обеих, после родов они оставались у родителей Вали. Самолетом мы вылетели в Челябинск. Это бы риск, как потом я осознал. Летели с пересадкой, Инка была грудным младенцем, а посадка была в Куйбышеве, вышли из самолета, была вьюга, боялись ее простудить. Тяжелый перелет, но добрались благополучно.
А вскоре решили навсегда покинуть этот объект, в то время уже переименованный в Озерск. Я проводил Валю до Свердловска вместе с нашей соседкой по квартире. Соседка с маленьким сыном тоже решила хватит "сидеть в почтовым ящике". Вместе они вылетели в Москву. К трапу самолета все шли по полю, опять был ИЛ-18. Закрылась дверь, и самолет взлетел. Они благополучно долетели до Москвы. А я остался в Челябинске-40 или Озерске и готовился в 1957 году покинуть город, уехать из этой зоны. Если бы не было у меня договоренности с писателем Злобиным, я бы так никуда не вылетел, а еще года два работал бы там. Но я решил не тянуть, в том же 1957 году уволился по семейным обстоятельствам. Был трудный тяжелый разговор с секретарем горкома Мордасовым. Он очень уговаривал остаться, я исполнял обязанности заведующего кафедрой марксисма-ленинизма и политэкономии. Нужно было его разрешение для ухода с кафедры. Я тогда уперся, он обмяк и с большой угрозой сказал “ты об этом очень пожалеешь”. В сентябре, как я прилетел в Москву, меня встречали сотрудники Комитета ГосБезопасности. 4 сентября я еще числился в штате на прежней работе, отпуск у меня был, а здесь меня арестовали. Арест был неожиданным и загадочным. Из сотрудника архизасекреченого предприятия, мощнейшего комбината, я превратился в госпреступника. Там мне все доверяли, нелепость. Как это все произошло, я разгадал только спустя много лет».
