Косарева Л.М. 

КОНЦЕПЦИЯ ЭДГАРА ЦИЛЬЗЕЛЯ О ГЕНЕЗИСЕ НАУКИ (Обзор)

Венский историк науки Эдгар Цильзель (1891-1944) является крупным представителем плеяды исследователей науки, сформировавшейся в 30-е годы под активным влиянием марксистских идей. Сделанный на Втором международном конгрессе историков науки (Лондон, 1931) доклад советского делегата Б.М. Гессена продемонстрировал возможности диалектико-материалистического метода при анализе научных идей, оказав сильное воздействие на многих исследователей науки. Наряду с такими учеными, как Д. Бернал, Р. Мертон, Дж. Нидам и т.д., Цильзель становится убежденным «экстерналистом».

Эмигрировав в Америку, он публикует в начале 40-х годов ряд статей, в которых находит выражение его новое понимание природы науки, ее становления. И если в первых публикациях[1] Цильзеля интересуют деятели культуры античности и Возрождения – литераторы, художники, изобретатели – в широком историческом плане, то статьи последнего периода целиком посвящены социологическому анализу генезиса науки. Об этом говорят и их названия: «Социологические корни науки»[2], «Генезис понятия физический закон»[3], «Истоки научного метода Вильяма Гильберта»[4], «Коперник и механика»[5], «Генезис понятия научный прогресс»[6]. Три последние статьи включены в сборник «Корни научной мысли: культурная перспектива», изданный в 1957 г.[7].

Концепция Э. Цильзеля о возникновении науки направлена против плоскоэволюционистского подхода, позитивистской историографии, не видящей качественного своеобразия феномена науки Нового времени.

У Цильзеля четко подчеркивается стремление не растворить принципиально новый, по сравнению со средневековым, способ понимания мира, не разбрасывать его по крупицам на всю историю человечества, как это делают другие историки науки (Л. Торндайк, П. Дюгем).

Так, он не соглашается с Л. Торндайком в оценке достижений деятелей проторенессанской науки Роджера Бэкона и Альберта Великого, полагая, что Торндайк явно преувеличивает их роль как зачинателей современной науки[8]. Таким же образом он критикует и П. Дюгема. Отмечая научную важность исследований последнего о парижской школе (Буридан, Орем и др.), Цильзель считает, что Дюгем «значительно преувеличивает их «предвосхищения» современных физических и астрономических идей, выбирая редкие и довольно поверхностно соответствующие современному естествознанию моменты и пропуская множество отличающихся. Точка зрения Дюгема, – полагает Цильзель, – некритически воспринята многими последователями»[9].

Мысль о качественном своеобразии научного способа мышления проходит через все работы Цильзеля. Он считает неприемлемым для «историка науки считать современные идеи как нечто само собой разумеющееся и некритически приписывать их мыслителям прошлого»[10]. Отмечая, что в современной Европе становящаяся наука испытала в огромной степени влияние и античных математиков, и астрономов, и средневековых арабских ученых, Цильзель делает упор не на эти влияния, а на те «социологические условия, которые сделали эти влияния возможными»[11].

В статье «Коперник и механика» Цильзель пытается показать, насколько далек стиль мышления Коперника от современного. Анализируя текст книги Коперника «Об обращении небесных сфер»[12], он отмечает следующие моменты:

1. Коперник постоянно пользуется понятием ценности в своих основных утверждениях. Так, неподвижность Солнца аргументируется им в гл.8, кн.1 тем, что состояние неподвижности является более «благородным и божественным», чем состояние движения. Последнее приличествует скорее Земле, чем всей Вселенной. Светильник Солнца расположен в центре «прекраснейшего храма» Вселенной – в наилучшем месте, откуда он может освещать сразу всю Вселенную.

2. Коперник склонен видеть в неодушевленных объектах существа, стремящиеся к достижению своих целей. Так, он пишет, что Земля «зачинает» от Солнца и, вынашивая бремя, «рождает» ежегодно.

3. К телеологической концепции природы относится мнение Коперника о том, что предметы одного сорта оказывают друг на друга взаимные влияния по принципу симпатии.

4. Телеологическая, полуанимистическая концепция природы проявляется и в коперниковском толковании движения, основывающемся на аристотелевском различении «естественных» и «насильственных» движений. Падение тел Коперник объясняет теорией «естественного места». Поскольку Птолемей, возражая против вращения Земли, утверждал, что при этом все предметы должны быть сброшены с ее поверхности, Копернику приходится защищать свою новую позицию: он утверждает, что центробежные силы появляются только в «искусственном», но никак не в таком «естественном» движении, как вращение Земли[13].

Цильзель отмечает, что современный научный способ познания действительности с помощью эксперимента кажется в XX в. настолько привычным и естественным, что осознать «необычность», «неочевидность», «удивительность» экспериментального метода науки Нового времени для историка довольно трудно.

Цильзель считает, что исследователь науки должен увидеть, что научный подход к миру – «довольно позднее достижение в истории человечества»[14], должен понять, «как это изумительно, что наука вообще возникла в определенный период и в определенных социологических условиях»[15]. А сделать это можно, согласно Цильзелю, при историческом подходе к проблеме, «когда возникновение науки рассматривается как социологический процесс»[16].

Критикуя антиисторизм плоскоэволюционистского подхода к проблеме становления науки, Цильзель пишет: «Развитая наука появляется только однажды, а именно в современной западной цивилизации. Мы слишком склонны рассматривать себя и свою цивилизацию как естественную вершину человеческого развития. Из этой самонадеянной точки зрения вытекает уверенность, будто человек просто становился все более и более смышленым, пока в один прекрасный день не появились великие исследователи-пионеры и не создали науку как последнюю стадию однолинейного интеллектуального развития. Таким образом, не учитывается тот факт, что развитие человеческого мышления шло во многих качественно различных направлениях, где «научное» является лишь одной из ветвей»[17].

Таковы методологические предпосылки предложенной Э. Цильзелем концепции становления современной науки.

Основное содержание этой концепции изложено в его статье «Социологические корни науки»[18]. Отправным пунктом рассуждений Цильзеля выступает тезис о том, что человеческое общество при переходе от феодализма к раннему периоду капитализма претерпевает фундаментальные изменения, создавая необходимые условия для возникновения науки. Целью данной статьи Цильзеля является вычленение как общих, так и специфических условий формирования научного метода. Общие условия суммируются им в виде следующих положений.

1. С появлением раннего капитализма центр культуры переместился из монастырей и деревень в города. Наука, будучи светской и невоенной по духу, не могла развиваться среди духовенства и рыцарства: она могла развиться только среди горожан.

2. Конец средневековья был периодом быстрого технологического прогресса. В производстве и в военном деле стали использоваться машины. Это, с одной стороны, ставило задачи для механиков и химиков, а с другой – способствовало развитию каузального мышления и в целом ослабляло магическое мышление[19].

3. Капитализм с его духом предпринимательства и конкуренции разрушил присущий средневековому образу жизни и мышления традиционализм и слепую веру в авторитеты «Индивидуализм нового общества есть предпосылка научного мышления. Ученый также доверяет в конечном счете только своему собственному разуму и склонен быть независимым от веры в авторитеты. Без критичности нет науки Критический научный дух (который совершенно неизвестен всем обществам, где отсутствует экономическая конкуренция) – есть наиболее сильное взрывчатое вещество, которое когда-либо производило человеческое общество»[20].

4. Феодальное общество управлялось традицией и привычкой, тогда как в становящемся капиталистическом обществе важную роль играют рациональные правила управления и ведения хозяйства. «Возникновение экономической рациональности способствует развитию рациональных научных методов. Появление количественного метода, который фактически не существовал в средневековых теориях, не может быть отделено от духа расчетов и вычислений, присущих капиталистической экономике»[21].

В одной из лучших книг ХV в. по математике Луки Пачиоли содержится первое литературное обозрение техники двойного бухгалтерского учета. Развитие наиболее рациональных наук, в особенности математики, Цильзель связывает с прогрессом рациональности в технологии и экономике. Он иллюстрирует это, например, тем, что десятичные дроби были впервые введены в математическом памфлете Стевина, который начинался словами «Удачи всем вам, астрономы, землемеры ... вам, чеканщики и купцы!..»

Классическая математическая традиция (Евклид, Архимед, Аполлоний, Диофант), считает Цильзель, могла возродиться в ХVI в. потому, что новое общество потребовало вычислений и измерений. Цильзель выдвигает мысль, что рационализация государственной администрации и закона имела своего двойника в лице появившихся рациональных, научных идей. «Распыленное государство феодализма, – пишет он, – с его неопределенным традиционным законом было постепенно заменено абсолютными монархиями с централизованной властью и рациональным государственным законом. Эти политические и юридические перемены содействовали появлению идей, что все физические процессы управляются рациональными естественными законами, установленными Богом. Эта идея, однако, появляется не раньше ХVII в (Декарт, Гюйгенс, Бойль)»[22]. Таковы те фундаментальные изменения в обществе, наступившие с рождением капитализма, которые, согласно Цильзелю, создали необходимые предпосылки для возникновения научного метода.

Переходя к анализу специфических условий, способствовавших становлению экспериментального естествознания, Цильзель рассматривает три большие социальные группы: университетских ученых-схоластов, гуманистов и ремесленников и их взаимоотношения на протяжении ХIV-ХVI вв.

Университеты вплоть до середины ХVI в. оставались в стороне от новых веяний, не подвергаясь влиянию ни со стороны современной им развивающейся технологии, ни со стороны гуманизма. Университетский дух оставался по преимуществу средневековым, оказывая сильное сопротивление социальным изменениям внешнего мира.

Гуманисты – представители светской образованности, появившиеся в ХIV в. в итальянских городах, не были учеными (scientists). Они являлись секретарями и служащими муниципалитетов, знати, папы. Цели их проистекали из условий их профессиональной деятельности. Чем более блестящими были сочинения представителей этой второй группы глядевших «с завистью на политические и культурные достижения классического прошлого», чем более красноречивыми были их ораторские выступления, тем больший престиж они приносили своим нанимателям и большую славу и известность – себе. Многие из них стали свободными литераторами, зависящими от знати и банкиров, как от патронов. Другие были наставниками сыновей знати, а некоторые получили академические кресла и преподавали в университетах греческий и латынь.

Цильзель, характеризуя и университетских ученых, и гуманистов, подчеркивает приверженность и тех и других к авторитетам: одни ни шагу не могли ступить, не опираясь на Священное писание и Аристотеля, другие возвели сочинения некоторых античных писателей в ранг непререкаемых образцов стиля. Хотя гуманисты проповедовали рационализм, их методы отличались как от рационализма схоластов, так и от современного научного рационализма. Гуманисты, развивая методы научной филологии, вовсе не интересовались физическими законами и количественным способом изучения мира. «Гуманисты, – пишет Цильзель, – больше интересовались словами, чем вещами... Как университетские ученые, так и гуманисты презирали необразованных людей, писали и говорили только на латыни»[23].

Характеризуя третью социальную группу – ремесленников, Цильзель замечает, что «на всю интеллектуальную и профессиональную деятельность Возрождения оказывали влияние социальные антитезы «механических» и «свободных» искусств, «рук и языка»[24]. К семи «свободным» искусствам относились астрономия, диалектика, риторика, арифметика, геометрия, медицина, музыка. Остальные виды деятельности относились к презираемым «механическим» искусствам. Университетские доктора медицины удовлетворялись комментированием медицинских сочинений древности; врачи же, выполнявшие все физические операции, приравнивались к цирюльникам и имели низкое общественное положение, подобное положению повивальных бабок. Средневековая традиция ставила литераторов выше художников. Последние вообще никак не отделялись в ХIV в. от маляров и каменщиков и, подобно всем ремесленникам, были организованы в цехи. Художники в Италии отделились от общей массы ремесленников лишь в конце ХVI в. Это проявлялось, в частности, в том, что в это время часто обсуждался вопрос: относятся ли живопись и скульптура к свободным или к механическим искусствам. И для того, чтобы завоевать общественное признание и уважение, живописцы в этих дискуссиях часто подчеркивали свою связь с наукой, убеждая, что живописи необходимо знание геометрии и законов перспективы.

Ремесленники – изобретатели технических новшеств, моряки-первооткрыватели новых земель – весь этот люд едва упоминался литераторами-гуманистами. Однако именно эти ремесленники, подчеркивает Цильзель, «выходя из-под власти цеховых традиций и толкаемые к изобретениям экономической конкуренцией, были, без сомнения, пионерами эмпирического наблюдения, экспериментирования и каузального исследования»[25].

Среди этих ремесленников было несколько привилегированных групп, по роду своей деятельности больше нуждавшихся в знании и получавших лучшее образование, чем обычный городской ремесленный люд, который был необразованным и часто неграмотным. Эти верхние слои, так сказать «сливки» ремесленников (Цильзель называет их художниками-инженерами за их всестороннюю деятельность), выделили из своих рядов замечательных людей. Среди них – Брунеллески, Альберти, Леонардо да Винчи, Бенвенуто Челлини, Дюрер. «Между живописцами, скульпторами, ювелирами и архитекторами, – пишет Цильзель, – не было резкого разделения; очень часто один и тот же художник работал в различных областях, так как в эпоху Возрождения разделение труда было развито очень слабо»[26].

Художники-инженеры обычно получали образование в качестве учеников в мастерских своих учителей. Только Альберти имел широкое гуманистическое образование. Художники-инженеры имели контакты с представителями двух других групп – с учеными-схоластами (астрономами, медиками) и гуманистами. Однако «скрытые качества» и «субстанциальные формы» схоластов, многословие гуманистов были для них малоинтересными. Все эти «верхи» ремесленников уже обладали значительными теоретическими познаниями в области механики, акустики, химии, металлургии, начертательной геометрии и анатомии. Но так как они не научились систематически применять научный метод, их достижения напоминали коллекцию изолированных открытий»[27]. Леонардо да Винчи, как показывают его записные книжки, иногда пытался совершенно неверно подойти к механическим проблемам, которые он же сам уже правильно решил несколько лет назад. Представители «верхов» ремесленников, считает Цильзель, еще не могут быть названы учеными в современном смысле слова, но они являются непосредственными предшественниками науки.

Таким образом, приблизительно до 1600 г., пишет Цильзель, две составные части научного метода были разделены. Систематическое образование составляло удел высших слоев общества, университетских ученых, гуманистов; эксперимент и наблюдение падали на долю ремесленного люда. «Социальные антитезы рук и языка» вели к тому, что приблизительно до 1550 г. «представительные ученые-схоласты», «респектабельная наука» того времени не интересовались достижениями зарождавшегося нового мира. Лишь в начале ХVI в. стала публиковаться литература, написанная «механиками» на испанском, португальском, итальянском, французском, немецком, датском языках. Это были трактаты по навигации, различные брошюры по металлургии, фортификации, бухгалтерии, начертательной геометрии. «До тех пор, – утверждает Цильзель, – пока ученые не думали об использовании презираемых ими методов физического труда, наука в современном смысле слова была невозможна»[28] (подчеркнуто нами. – Л.К.). Таково основное положение концепции Цильзеля.

С его точки зрения, презрение к физическому труду, свойственное образованным кругам и античности, и средневековья, привело к исключению эксперимента из «респектабельной науки». Замечая, однако, что предрассудок против физического труда не ронял в глазах общества престиж деятельности алхимиков, Цильзель объясняет этот факт тем, что занятие алхимией в средние века не приравнивалось к простому ремеслу; алхимия была «респектабельной» благодаря «чарам магии и золота, так что даже знатные люди могли заниматься его в качестве хобби»[29].

Если до начала ХVI в. «ни один респектабельный ученый, гордящийся своим положением представителя свободных искусств, даже не помышлял об использовании методов механических искусств»[30], то приблизительно к 1550г. положение изменилось. Прогресс технологии привел к тому, что некоторые «ученые мужи»-схоласты начинают интересоваться механическими искусствами. Ими были написаны и на латинском, и на местных национальных языках книги по навигации, картографии, горному делу и металлургии, механике и оружейному делу, о географических открытиях (Петер Мартир, Георг Агрикола, Педро де Медина, Симон Стевин…). «Научная механика и физика, – пишет Цильзель в статье «Коперник и механика», – не появлялась в Новое время до тех пор, пока способ мышления ремесленников не был усвоен учеными, воспитанными в академическом духе»[31]. Но вот «социальный барьер между двумя составными частями научного метода разрушился и методы верхнего слоя ремесленников были усвоены академически воспитанными учеными: родилась настоящая наука. Это произошло около 1600 г., и связано с именами Вильяма Гильберта (1544-1603), Галилео Галилея (1564-1642) и Фрэнсиса Бэкона (1561-1626)»[32].

Эту центральную мысль своей социологической концепции Цильзель в статье «Истоки научного метода Вильяма Гильберта»[33] развивает на конкретном историческом материале.

В истории науки возникновение современного научного, основанного на эксперименте подхода к изучению магнетизма связывают с именем Вильяма Гильберта, «респектабельного» ученого, придворного лекаря королевы Елизаветы.

Цель Цильзеля, вытекающая из его концепции, заключается в данном случае в том, чтобы увидеть в научном методе Гильберта сплав широкой образованности и ремесленных навыков, синтез «социальных антитез рук и языка».

Знаменитая книга Гильберта «О магните»[34] – это первая печатная работа, написанная академически образованным ученым, которая целиком основывалась на лабораторном эксперименте и его собственном наблюдении. Она появилась в 1600 г., за 6 лет до первой галилеевской публикации. Цильзель считает, что нарисовать картину гильбертовой научной позиции оказывается делом довольно сложным. Его метод соединяет научные элементы со схоластическими и анимистическими. С одной стороны, он так же критически мыслит, как и современный экспериментатор: он не полагается ни на какие авторитеты и всегда проверяет сообщения других на своем опыте. Он осмеивает античные и средневековью истории об алмазах и чесноке, разрушавших магнетизм, отвергает объяснение электрического и магнитного притяжения с помощью симпатии. С другой стороны, подобно большинству его современников, он верит в гороскопы. Намагничивающее действие земли на куски железа, находящиеся в кузнице в процессе ковки, сравнивается им с влиянием звезд на ребенка во время рождения[35]. Во всех своих экспериментах он пользуется сферическими природными магнитами, называя их «земельниками», хотя знает, что магниты в виде брусков более эффективны. Держится за средневековую форму этих магнитов Гильберт, вероятно, потому, что верит в метафизическую связь сферической формы и магнетизма. Но, замечает Цильзель, «анимистическая метафизика есть не что иное, как эмоциональный фон его мышления и не влияет на эмпирическое содержание его науки»[36]. Ведь сочинения как схоластов, так и философов Возрождения полны суеверий. А Гильбертова критическая по отношению к суевериям позиция, основывающаяся на опыте и только на опыте, так исключительна в его время, что встает вопрос о ее происхождении, корнях.

Цильзель относит идеи Гильберта, посвящающего свою книгу «О магните» тем истинным философам, «которые ищут знание не только в книгах, но и в самих вещах», к тому же самому интеллектуальному течению, что и идеи Телезио, Патрицио, Кампанеллы и Бруно. «Молодая экспериментальная наука начала ХVII в., – пишет он, – и антидогматическая, но фантастическая метафизика позднего Ренессанса могли оказаться связанными: в обеих проявляет себя бунт нарождающегося современного общества против устаревшей эрудиции и авторитетов прошлого. Натурфилософия позднего Ренессанса была старшей сестрой экспериментальной науки, но не ее матерью. Экспериментальный метод не произошел и не мог произойти из метафизических идей натурфилософов. Мы должны искать его непосредственных предшественников в другом месте и в других социальных слоях»[37]. Итак, каковы же были истоки научного метода Гильберта? Ключ к решению этого вопроса Цильзель усматривает в том, что книга «О магните» настолько широко касается практических проблем, что скорее напоминает технологическую работу нашего времени, чем собственно физическую (поскольку о жизни и творчестве Гильберта известно очень мало, Цильзель в своем социологическом анализе опирается в основном на две опубликованные книги Гильберта[38].

Книги эти обнаруживают тесную связь гильбертовских теоретических исследований с практической металлургией и горным делом. Наиболее часты ссылки на Георга Агриколу. Среди горняков и литейщиков того периода, принадлежавших к низшим слоям общества, многие, стимулируемые к новшествам экономической конкуренцией, испытывали новые технологии и наблюдали естественные процессы. Очевидно, среди таких ремесленников, пишет Цильзель, были экспериментаторы, хотя и экспериментировавшие только с практическими целями и без теоретического знания. С ними Гильберт имел много контактов. Часто Гильбертовы опыты просто повторяли эти технологические процессы. Хотя, «конечно, эксперименты Гильберта, – пишет Цельзель, – не были откровенными копиями опытов шахтеров и литейщиков. Но дух наблюдения и экспериментирования Гильберт перенял не от схоластов, а от ремесленников»[39].

Другим источником метода Гильберта, отмечает Цильзель, явилось знакомство с навигаторами. Чрезвычайно широкий круг его высказываний обнаруживает его знакомство с сообщениями английских, испанских, португальских, голландских мореплавателей. Морские познания Гильберт получал не только из книг: он гордился дружбой с двумя великими мореплавателями – кругосветными путешественниками Дрэйком и Кавендишем.

Но наиболее важным, считает Цильзель, для Гильберта было влияние Роберта Нормана, отставного моряка, занявшегося изготовлением компасов, хотя сам Гильберт не только не подчеркивает этого, но даже скрывает. Норман открывает плавание магнитной иглы, конструирует впервые уклонометр. А два выдающихся, очень точно выполненных эксперимента – доказательство с помощью золотых весов невесомости магнетизма и доказательство того, что Земля не притягивает, но только поворачивает магнитную иглу – просто-напросто переняты Гильбертом, причем последний эксперимент даже с меньшей степенью точности. Норману свойственна склонность «основывать свои аргументы только на опыте, разуме и демонстрациях», – как он пишет об этом в предисловии к своей книге[40].

Короче говоря, описания измерительных инструментов, деталей экспериментальной техники, наиболее точные эксперименты и многие отдельные эмпирические положения книги «О магните» Гильберта уже содержатся в книге Нормана. Цильзель пишет о Нормане: «За исключением латинской эрудиции, цитат, полемики и метафизической философии природы, он обладал всем, что характерно для Гильберта»[41]. И хотя Норман – всего лишь ремесленник, а Гильберт – ученый муж, однако Норман, «этот замечательный человек», уже чувствует «невероятное наслаждение при открытиях и заинтересован в знании для себя самого»[42]. Разницу между Гильбертом и Норманом Цильзель видит в социальном различии между высокообразованным ученым позднего Ренессанса и простым отставным моряком. В книге Нормана нет далеко идущих теоретических выводов, но является ли Гильбертова «метафизика сферической формы» научным объяснением? Современный ученый, отмечает Цильзель, может опустить все это у Нормана, как опускает он Гильбертову бранчливую полемику и ученые цитаты. Отсутствием всех этих ренессансных украшений компасный мастер даже ближе к трезвой объективности современного естествознания, чем Гильберт. Цильзель приходит к выводу, что «современная наука и современное мышление, в общем, ближе к экспериментирующим работникам физического труда раннего капитализма, чем к ренессанскому гуманизму, который еще оказывал влияние на Гильберта»[43].

Давая ответ на поставленный выше вопрос, Цильзель пишет, что экспериментальный метод Гильберта и его независимая позиция по отношению к авторитетам унаследованы не от древней и современной ему ученой литературы, а, с одной стороны, от шахтеров и литейщиков, и, с другой – от навигаторов и инструментальных дел мастеров его времени[44]. Гильберт был одним из первых, кто разрушил социальный барьер между ученостью и ремеслом, один из первых снял в синтезе «антитезисы рук и языка». Он – первый академически воспитанный ученый, «который осмелился усвоить экспериментальный метод верхних слоев ремесленников и сообщить результаты исследований в книге не для рулевых и механиков, а для образованной публики»[45], На частном примере Гильберта Цильзель видит подтверждение своей общей концепции происхождения экспериментального научного метода.

В статье «О генезисе понятия «физический закон» Цильзель анализирует становление важнейшей формы объяснения в науке «закона природы». К данному вопросу, так же как и к более общей проблеме возникновения экспериментального естествознания, Цильзель подходит исторически.

Исследование физических законов – одна из важнейших задач современного естествознания. Без применения законов нет современной технологии. Цильзель пишет, что современная западная цивилизация отличается от культур всех других времен и народов тем, что ставит исследование законов природы основной задачей науки. Целью Цильзеля является показать, что понятие физического закона совершенно неизвестно первобытным и восточным цивилизациям; что оно фактически неизвестно и античности, и средневековью и возникает лишь около середины ХVII в.[46].

В термине «физический закон» нужно различать, замечает Цильзель, два смысла: юридический и смысл, вкладываемый естествоиспытателями. Юридический закон утверждает, как разумные существа должны вести себя, в то время как законы природы, исследуемые естествоиспытателями, просто описывают, как обычно протекают физические процессы. В задачи Цильзеля не входит анализ понятия физического закона в юридическом смысле, и он касается этого, поскольку в пору зарождения научного мировоззрения эти два смысла еще четко не разграничивались.

«Понятие физического закона, – пишет Цильзель, – начинается с юридической метафоры. В хорошо управляемом государстве бывают законы, которые выполняются большей частью граждан. Нарушение закона – сравнительно редко. Чем более могущественным будет правительство и более сведущей полиция, тем реже это будет происходить. Давайте представим себе всемогущее правительство и всесведущую полицию. В этом идеальном случае поведение граждан будет полностью соответствовать требованиям законодателя и законы будут всегда выполняться. В ХVII в. природа сравнивалась с таким идеальным государством. Наблюдаемые повторяющиеся связи физических явлений, которыми начали интересоваться философы и ученые того времени, интерпретировались как божественные приказы и назывались естественными законами. Таким образом, понятие естественного закона берет начало из теологической идеи[47]. При дальнейшем развитии идея долженствования постепенно отходит на задний план и фактически исчезает, и единственным содержанием физических законов остается наблюдаемая, повторяющаяся, устойчивая связь явлений.

В своем историческом анализе генезиса понятия «закон природы» Цильзель прослеживает влияние идеи Бога, предписывающего природе законы, не возникающее с развитием капитализма естествознание. Корни этой идеи, отмечает он, уходят глубоко в древность, к Библии и «Corpus Juric». Божественный законодатель – центральная идея иудаизма. Поскольку Бог – творец Вселенной, то он не только дает нравственные и ритуальные законы людям, но и предписывает нормы поведения физическому миру. Авторы Ветхого завета, пишет Цильзель, «вдохновлялись эмоциональной мыслью, что природа, управляемая Господом, должна вести себя так, как она ведет, и ограничивались очень смутными определениями того, как природа ведет себя. Эта же самая идея долженствования участвовала в формировании современного понятия физического закона, но она была дополнена точным описанием эмпирических фактов»[48]. Постепенно эти внеопытные компоненты, носящие моральный оттенок, были преданы забвению.

Классической античности также не чужда идея, отмечает Цильзель, что физические процессы управляются и проводятся в жизнь Богом или богами как судьями (Гераклит, стоики). То, что метафора – «закон» – не была совершенно неизвестна античности, доказывается, пишет Цильзель, самым термином «астрономия». Греческое «номос» – означает закон; и наука о звездах не могла бы быть названа астрономией, если бы не существовала идея, что закономерности движения звезд аналогичны человеческим законам. Однако Цильзель считает, что нельзя преувеличивать сходность античного и современного представлений о природе. Идея детерминизма была известна и в античности (Гераклитов «логос», «судьба» стоиков); но античные мыслители чаще говорят о «логосе», чем о «номосе», чаще о «разуме» чем о «законе». Кроме того, в детерминизме античности мифологические и эмоциональные черты преобладают над научно-экспериментальными.

Переходя к средневековью, Цильзель отмечает, что оно не делает существенного вклада в развитие понятия «закон природы». Отцы церкви и схоласты цитировали и перефразировали отрывки из Библии о Боге – законодателе Вселенной. Так, Августин учил, что Вселенная управляется «вечным божественным законом», который отождествлялся им с непроницаемым божественным провидением и не имел ничего общего с физическими законами современного естествознания. Фома Аквинский утверждал, что Бог, управляя действиями и движениями всего тварного мира, по отношению к последнему является тем же, чем мастер по отношению к своему произведению. У Фомы вся природа, а не только человеческие действия, подчиняется закону. И это понятие закона природы носит теологический характер.

У ремесленников раннего капитализма (ХVI в.) понятие закона природы приобретает ноше черты. Ремесленники, художники–инженеры, пишет Цильзель, «научились не только экспериментировать, но и формулировать результаты в виде эмпирических правил и количественных понятий»[49]. Эти правила и явились прообразами современных научных законов.