В предлагаемой статье мы намерены дать анализ работ западных исследователей науки, посвященных становлению первой научной картины мира, важный вклад в создание которой внесли Коперник, Кеплер, Галилей, Декарт, и завершение она нашла в трудах Ньютона.
В данной статье используется следующая аббревиатура основных понятий, часто употребляемых в тексте: «картина мира» (КМ), «научная картина мира» (НКМ), «физическая картина мира» (ФКМ), «общая картина мира» (ОКМ), «частнонаучная картина мира» (ЧНКМ), «естественно-научная картина мира» (ЕНКМ), «механическая картина мира» (МКМ).
Начнем с рассмотрения проблемы генезиса НКМ в работах западных исследователей науки экстерналистского и интерналистского направлений.
Исследователи науки экстерналистского направления (Дж. Бернал, Э. Цильзель, Р. Мертон, С. Мейсон, Дж. Бен-Дэвид, С. Рестиво), рисуя становление науки Нового времени, ее экспериментального метода, ее картины мира, во многом отталкиваются от концепции советского историка науки Б.М. Гессена. В его концепции, выраженной в докладе на II Международном конгрессе историков науки, механика Ньютона, его картина мира трактовались как выражение социально-экономических интересов английской буржуазии XVII в. (16).
Вслед за Б.М. Гессеном Дж. Бернал, Э. Цильзель, С. Рестиво рационализацию, механизацию видения мира в ХVI–ХVII вв. выводят прямо и однозначно из становления рациональных буржуазных социально-экономических отношений. Их основной тезис можно в целом сформулировать следующим образом: становление буржуазных экономических отношений, пронизанных духом рационализма, привело к постепенному ослаблению религиозного, магического, анимистического восприятия мира и укреплению рациональных представлений о мироздании. А поскольку развитие капиталистического производства потребовало развития механики и математики, то картина мира приобрела рациональный механико-математический характер, мышление стало рациональным (10, с. 204, 268; 89, с. 545)[1].
Кратко остановимся на концепции каждого из указанных авторов.
Дж. Бернал так же, как и А. Койре, утверждает, что количественное представление об Универсуме (материи, пространстве, времени) не есть, как полагают историки-позитивисты, вечный и неизменный образ мира. Этот образ возник в ХVI–ХVII вв. Но в отличие от А. Койре, усматривающего причину его формирования в саморазвитии духовной культуры, Дж. Бернал видит причину в развитии капитализма, разрушившего иерархическую структуру феодализма и соответствующую ему КМ.
Дж. Бернал в книге «Наука в истории общества» (50; 10)[2], рисуя средневековую КМ, отражавшую социальную структуру, пишет: «Иерархия общества была воспроизведена в иерархии самой Вселенной; подобно тому, как в обществе были папа, епископы, архиепископы, император, короли и дворяне, существовала небесная иерархия девяти хоров ангелов: серафимы, херувимы, престолы; господства, силы, власти; начала, архангелы, ангелы... Каждый из них должен был выполнять определенную функцию в управлении Вселенной; они были прикреплены в надлежащем ранге к планетным сферам, чтобы поддерживать их в соответствующем движении. Этот огромный сложный, хотя и организованный космос, был также идеально рациональным. Он сочетал в себе наиболее логично установленные выводы древних с неоспоримыми истинами Св. Писания и церковной традиции» (10, с. 182–183).
Эта средневековая схоластическая КМ в ходе научной революции XVI–XVII вв. подверглась разрушительной критике целым рядом философов и ученых. Процесс преобразования и секуляризации схоластической КМ, завершившийся созданием Ньютоном МКМ, Бернал мыслит как монотонный, непрерывный процесс. «Новое количественное, атомистическое, безгранично расширенное и мирское представление о действительности, – пишет он, – заняло место старой, качественной, непрерывной, ограниченной и религиозной картины мира, унаследованной мусульманскими и христианскими схоластами от греков. Иерархическая Вселенная Аристотеля отступила перед мировой схематикой Ньютона» (10, с. 204). Ньютон, подчеркивает Бернал, установил динамический взгляд на Вселенную вместо статического взгляда древних. «Это преобразование в соединении с его атомизмом показало, что взгляды Ньютона, чего он сам не сознавал, полностью соответствовали экономическим и социальным условиям его времени, когда индивидуальная инициатива, где каждый отвечает сам за себя, заменяла окостеневший иерархический порядок позднего классического и феодального периода, при котором каждый человек знал свое место» (10, с. 268).
Касаясь религиозного аспекта, присущего возникшей МКМ, Бернал пишет, что в XVII в. еще не произошел разрыв науки с религией. «Парадокс научной революции состоял в том, что те, кто внес в нее наибольший вклад (в основном это научные новаторы от Коперника до Ньютона), были наиболее консервативны в своих религиозных и философских взглядах. И если они не были ортодоксальны, то лишь потому, что считали, что ортодоксальность сбилась с пути разума» (10, с. 276).
Идею непосредственного воздействия становления капиталистической экономики на способ мышления последовательно проводит современный американский социолог С. Рестиво. Он целиком разделяет позицию Б.М. Гессена, согласно которой существует полное соответствие между физической тематикой эпохи Ньютона, выраставшей из экономических и технических нужд, и основным содержанием ньютоновских «Начал», а появление научных теорий обусловливается надстроечными над экономическим базисом факторами – политическими формами классовой борьбы.
В согласии с этими гессеновскими утверждениями, Рестиво считает, что «математический анализ возник как более или менее прямой ответ на главные научные проблемы Европы XVII в., обусловленные в свою очередь развитием торгового капитализма»[3].
Период 1450–1650 гг., пишет Рестиво, является эпохой обновления экономики и роста населения. Кульминационная точка – первая буржуазная революция 1642 г. в Англии. «Современная математика развивается из решения различных типов инженерных проблем, осуществленных да Винчи, Тартальей, Кардано и др.»[4].
В конце эпохи Возрождения, пишет Рестиво, изучение естественной науки переносится из монастырей в города. Здесь планирование фортификаций становится важнейшим контекстом деятельности математиков XVI–XVII вв. К их числу Рестиво относит Непера и Ферма. В это время на математическое развитие Европы начинают оказывать влияние работы Архимеда. Рестиво пишет, что, «несмотря на экономический спад в Европе 1650–1750 гг., стимулы, созданные экономическим ростом более ранней эпохи, подняли проблемы, которые теперь решались исследователями анализа. Важным стимулом для работающих над анализом были также военные проблемы»[5].
Рестиво считает, что работы Барроу, Ньютона, Лейбница, Гюйгенса, Бернулли и других ученых установили математическую основу для экономического роста, начавшегося с 1750 г. Таким образом, делает вывод Рестиво, «развитие центральных тем (особенно анализа и аналитической геометрии) в западной математике отражает капиталистические тенденции изменений в экономике. В той мере, в какой современная математика есть продукт капиталистической культуры, можно говорить о ней как о буржуазной математике. Наиболее абстрактные аспекты математики не могут избежать этого определения, так как они конструировались, уровень за уровнем, на почве социальных, экономических и политических реалий капитализма»[6].
Мы кратко рассмотрели предложенную Дж. Берналом и С. Рестиво модель экономической детерминации генезиса механико-математического естествознания. Почему мы не можем принять ее?
Потому что, выводя характер движения научной мысли прямо из экономики, сторонники данной концепции игнорируют широкий идейный контекст, опосредующий связь между экономикой и развитием науки. Ф. Энгельс, говоря, например, о характере взаимосвязи между экономикой определенной эпохи и развитием философских идей, писал, что «философия каждой эпохи располагает в качестве предпосылки определенным мыслительным материалом, который передан ей ее предшественниками… Экономика здесь ничего не создает заново, но она определяет вид изменения… имеющегося налицо мыслительного материала… между тем как важнейшее прямое действие на философию оказывают политические, юридические, моральные отражения»[7].
Сказанное Энгельсом о характере отношения между экономическим и философским развитием полностью можно отнести и к развитию научных идей. Экстерналистские концепции Дж. Бер-
нала и С. Рестиво игнорируют анализ промежуточного звена – влияния на научное знание политических, юридических, моральных, философских, религиозных отражений экономики эпохи становящегося капитализма. С помощью данных концепций можно было бы объяснить лишь механизацию КМ непосредственных производителей материальных благ. Механизация же КМ у лиц, не связанных с производством материальных благ, едва ли поддается объяснению с помощью концепций Бернала и Рестиво.
Более тонкий вариант экстерналистского объяснения генезиса МКМ, научного экспериментального метода он связывает с разрушением социального барьера между «высшими» и «низшими» видами деятельности (так называемыми «свободными» и «механическими» искусствами), вызванным техническим прогрессом.
Занятие «механическими искусствами» – ремеслами, согласно уходящей в Античность традиции, считалось привилегированными слоями общества «низшим» видом деятельности по сравнению с благородными «свободными искусствами» (астрономией, диалектикой, риторикой, арифметикой, геометрией, медициной и музыкой). Таким образом, между занятыми в материальном производстве ремесленниками и далекими от этого производства «академически образованными» слоями общества и в Античности, и в Средневековье существовал мощный социальный барьер. «Технически-экспериментальная» и интеллектуальная сферы деятельности на протяжении тысячелетий принадлежали параллельным, непересекающимся традициям. Цильзель считает, что разрушение социального барьера между указанными традициями, осуществившееся благодаря техническому прогрессу конца Средневековья, открыло возможность возникновения науки в современном смысле слова (МКМ, экспериментального метода, математизации знания, понятия «закон природы»).
«До тех пор, – пишет он, – пока ученые не думали об использовании презираемых ими методов физического труда, наука в современном смысле слова была невозможна» (89, с. 554).
Линия его аргументации такова. Конец Средневековья, пишет он, был периодом быстрого роста технических изобретений. «Машины стали использоваться как в производстве товаров, так и в военном деле. С одной стороны, это ставило задачи для механиков и химиков, с другой стороны, это способствовало развитию каузального мышления и в целом ослабляло магическое мышление» (89, с. 545). Цильзель, как и Бернал, причину возрождения в ХVI в. интереса к классической математической традиции (Евклид, Архимед, Аполлоний, Диофант) видит в том, что «новое общество потребовало вычисления и измерения» (89, с. 547). С его точки зрения, рациональность становящейся капиталистической экономики привела и к рационализации КМ, к рождению понятия «закон природы».
На наш взгляд, Цильзелем поставлена важная проблема: социологический анализ генезиса МКМ не может игнорировать факт существования устойчивой вековой традиции социального разделения «механических» и «свободных» искусств, препятствовавшей до XVII в. синтезу «экспериментальной»[8] и теоретической сфер деятельности, препятствовавшей механизации КМ. Решена ли Цильзелем поставленная им проблема?
На наш взгляд, предложенный им ответ неубедителен: само по себе развитие техники не могло заставить далеких от сферы производства «академически воспитанных» аристократов автоматически перенять ценности «экспериментирующих» ремесленников. Чтобы это возражение не звучало голословно, обратимся к мировоззрению Р. Бойля, активного защитника МКМ, экспериментатора, в полной мере соединившего философско-теоретическую традицию с экспериментальной. Однако произошло ли это соединение за счет контакта Бойля с ремесленниками, приведшего его к усвоению «экспериментальных ценностей» последних? Обращение к биографии Бойля, к его работам показывает, что он в качестве аристократа с настороженностью и подозрением относился к «вульгарным» – выходцам из низших слоев общества. В этическом трактате «Джентльмен» он подробно рисует достоинства рождения в аристократической семье (дающие человеку возможность быть существом этическим) и недостатки низкого происхождения, не позволяющие человеку быть полностью ответственным за свои поступки, т.е. быть человеком в полном смысле этого слова. Для Бойля быть человеком – значит быть аристократом, джентльменом. «Первое, что необходимо джентльмену, – пишет он в указанном трактате, – (а только о джентльмене я и намерен рассуждать) – это родиться джентльменом»[9].
В следующих трактатах, написанных в связи с английскими событиями 1646–1649 гг., когда реальная власть в Англии оказалась в руках армии, Бойль выступает против «вульгарных». Последние, с его точки зрения, в силу отсутствия у них университетского уровня образования, в силу неумения оперировать общими понятиями не могут быть этическими существами, защищая эгоистические, сектантские, антисоциальные интересы. Бойль считал «вульгарных» опасными для социального порядка в Англии.
Вышесказанное делает понятным, что для Бойля не могло быть и речи о перенимании «экспериментальных ценностей» у низших слоев общества («вульгарных»): признание Бойлем ценности «экспериментальной философии» имело какие‑то иные истоки, о которых Цильзель ничего не может сказать.
Указанная трудность делает понятной отрицательную реакцию историков науки интерналистского направления на концепцию Цильзеля, а также на подобные идеи, развиваемые М. Леруа, П. Боркенау, Дж. Берналом и другими экстерналистами. В противоположность указанным авторам, А. Койре формулирует в конце 30‑х годов и развивает на протяжении 40–60‑х годов концепцию, направленную одновременно против экстернализма и позитивизма. Согласно этой концепции, не давление экономических потребностей, а также и не давление эмпирического базиса определило характер становящейся науки, а новое видение мира в целом, изменение способа мышления. Для Койре абсолютно неприемлем, например, образ «Декарта-ремесленника», созданный М. Леруа и П. Боркенау, усматривавшими ближайшую причину возникновения философии и физики Декарта в возникновении мануфактурного производства (63, т. I, с. 7). Причины механизации КМ, достигшей у Ньютона наиболее полного выражения, Койре усматривает в особенностях религиозно-философских («метафизических») концепций ХVII в.
Основной вывод Койре состоит в следующем: «Метафизические» гипотезы играли в творчестве Ньютона важную роль, несмотря на его заявление: “Гипотез не измышляю”». Одной из таких гипотез, являвшихся основанием его эмпирико-математической программы, была убежденность в существовании единого духовного начала, движущего миром. «Принятие двух абсолютов, – пишет А. Койре о Ньютоне, – пространства и времени – позволило ему сформулировать три основных закона движения, так же как его вера в вездесущего и всюду действующего Бога позволила ему выйти за пределы как плоского эмпиризма Бойля и Гука, так и узкого рационализма Декарта» (64, с. 131).
Интерналистская критика концепций Цильзеля, Бернала и других исследователей, опирающихся на Б.М. Гессена, выявляет слабое место последних, а именно: отсутствие серьезного анализа идеологического контекста генезиса науки Нового времени.
В определенной мере этот пробел восполнен концепцией Р. Мертона, развитой им в книге 1938 г. «Наука, техника и общество в Англии ХVII в.» (74). Однако если позицию Б.М. Гессена и его последователей можно отнести к разряду «сильных» социологических программ, утверждающих идею детерминации генезиса научного знания экономикой, то позиция Р. Мертона является, так сказать, «умеренной» социологической программой. Он отказывается от «крайности» утверждений, что «выбор исследовательских проблем либо целиком обусловлен экономическими и военными нуждами, либо вовсе не испытывает подобных влияний» (75, с. XIII). Другими словами, свою задачу Мертон видит в отказе от концепции, требующей «выбора между вульгарным марксизмом и столь же вульгарным “пуризмом”» (75, с. XIII). Под «вульгарным марксизмом» Мертон подразумевает здесь позицию Б.М. Гессена[10].
В новом предисловии к изданию в 1970 г. его книги «Наука, техника и общество в Англии XVII в.» (75) он пишет о середине 30‑х годов: «Когда данная монография писалась (в период Великой депрессии)... вульгарный марксизм был единственной разновидностью марксизма, получившей известность в американских академических кругах» (75, с. XIII).
Мертон отвергает идею объяснения развития науки с помощью какого‑то одного доминирующего фактора, принимая другой тип объяснения, осуществляемый в рамках схемы «не только А, но и Б, В и Г». Мертон исследует влияние на институционализацию науки в Англии XVII в.: а) экономических и военных потребностей; б) пуританской этики; в) демографических проблем. Причем в вопросах, касающихся влияния на научные исследования экономических и военных нужд, Мертон во многом опирается на Б.М. Гессена (75, с. 142, 163, 185, 186, 187, 201, 206).
Методологическая платформа, на которой основывается социологическое исследование Мертоном институционализации науки в Англии XVII в., состоит в следующем. Наука, как, скажем, экономика или религия, является традиционной, достаточно автономной социальной сферой, и поэтому в концепции Мертона речь может идти о характере взаимодействия «извечно» существующей науки с другими социальными институтами, но не о генезисе науки.
Представления о когнитивных ценностях науки, кумулятивном характере развития научного знания почерпнуты Мертоном
из позитивистской философии. Но в вопросе характера взаимодействия науки как целостной сферы с другими социальными сферами Мертон расходится со многими историками позитивистской ориентации. Отталкиваясь от эмпирических фактов обвинения в ереси Бруно и Сервета, пишет Мертон, такие историки, как Дж. Дрепер[11], Э. Уайт[12], «в доброй позитивистской манере» делают вывод о «логической и исторической необходимости конфликта... науки и религии» (75, с. XVI). Эти историки сводят спектр возможных отношений между двумя указанными социальными сферами лишь к отношению войны (warfare). Но если это было бы так, если у науки и религии в XVII в. не было бы никаких общих установок, то наука не смогла бы стать социально значимым институтом. Мертон в этом плане, опираясь на концепции М. Вебера, Э. Трельча и Р. Тауни, ставит задачей показать, что наука своим возникновением в XVII в. в качестве важнейшего социального института многим обязана специфике протестантской этики вообще и пуританизма в особенности. Основные идеи книги (74) нашли отражение в более поздней монографии Р. Мертона «Социология науки»[13], в главе «Пуритане пришпоривают науку», а также в новом предисловии к переизданию книги (75). Р. Мертон, как мы уже подчеркнули, не задается вопросом о генезисе научного метода. Он берет научную деятельность с ее характерными чертами рациональности и эмпиризма как готовую форму, черпая представления о научном знании и характере его развития в философии позитивизма. Главная задача Мертона – объяснить, каким образом научная деятельность смогла «вписаться» в социум, стать социально значимой.
Поиски механизма социализации экспериментального естествознания приводят Мертона к выявлению общих ценностных оснований для ученых и представителей одной из наличных социальных групп – пуритан. Этими общими ценностями выступают рационализм и эмпиризм.
«Пуританизм, – пишет он, – ненамеренно содействовал упрочению законности науки как нового социального института» (75, с. ХVI). Пуританская идеология создала систему ценностей, являвшихся сильным стимулом к рациональным и практическим видам деятельности, особенно к научным поискам. Пуританская этика порождала уверенность в оправданности, богоугодности такой деятельности. «Ее аскетические императивы создавали широкую базу для научного исследования, освящая, вдохновляя, возвеличивая такое исследование. Если прежде ученый имел своей единственной наградой поиск истины, то теперь он получил дополнительные основания для бескорыстной преданности своей профессии. И общество, прежде сомневавшееся в достоинстве тех, кто посвятил себя исследованию “мелочей и незначительных частностей бесконечной Природы”, теперь в значительной мере отказалось от своих сомнений» (75, с. 80).
Подытоживая изложение позиции Мертона, выделим ее несколько ключевых моментов. Мертон исходит из общепринятого в 30‑е годы (время формирования его концепции) убеждения, что наука с ее эмпиризмом и рационализмом «совечна» человеческому обществу, существуя где‑то в «порах общества», поэтому вопрос о генезисе науки вообще не возникает. Проблемой для Мертона является расцвет и широкое признание экспериментальной науки в Англии XVII в., выведшее науку в ранг важнейшего социального института. Объяснение этому Мертон находит в ряде факторов: в экономической и военной ситуации в Англии указанного периода, в демографических условиях и в особенностях господствовавших пуританских этических ценностей: с одной стороны, эмпиризма и утилитаризма, а с другой – рационализма. При этом Мертон является принципиальным противником выделения из данного ряда факторов какого-либо доминирующего (75, с. Х). Но хотя он является сторонником не «сильной», а «умеренной» социологической программы, полностью избежать «сильных» социологических утверждений Мертону все же не удается, несмотря на сопутствующие им оговорки. Например, он утверждает: «Эксперимент явился научным выражением практических, действенных и методологических склонностей пуритан» (75, с. 93). И тут же смягчает это «сильное» утверждение оговоркой: «Это, конечно, не означает, что эксперимент в каком‑то смысле был производным от пуританизма. Но он способен объяснить горячую поддержку новой экспериментальной науки теми, кто обращал свой взор к иному миру, а ногами прочно стоял в этом» (75, с. 93).
Вот еще пример попытки Мертона смягчить «сильный» социологический тезис о влиянии пуританской этики на науку. «Вполне возможно, – пишет он, – что пуританская этика не оказала непосредственного влияния на научный метод, который мог явиться результатом параллельного внутреннего развития науки; но тем не менее очевидно, что через психологическую санкцию определенного типа мышления и поведения пуританский комплекс установок сделал опытную науку более достойным занятием по сравнению с тем, чем она являлась в эпоху Средневековья» (75, с. 94).
Однако, несмотря на смягчающие оговорки, концепцию Мертона постигла судьба многих концепций, основывающихся на теоретическом плюрализме: в историко-научной и социологической литературе возникла фигура «мифического» Мертона, исправленного читателями в духе теоретического монизма. Этому «мифическому» Мертону критики приписали создание цельной «гипотезы», практически не отличающейся от позиции М. Вебера, а именно: наука институционализируется в Англии XVII в. благодаря совместимости ее норм с господствовавшими в данную эпоху ценностными установками пуритан. Экономические, военные, демографические проблемы, которые влияли на институционализацию науки и исследованию которых Мертон посвятил большую часть (две трети) своей книги «Наука, техника и общество в Англии XVII в.», остались в дискуссиях по поводу «гипотезы Мертона» в стороне. Сам Мертон 30 лет спустя в «Предисловии 1970 г.» к новому изданию указанной книги с сожалением пишет, что читатели «редко обращали внимание на целостную структуру его исследования... что девять из десяти обсуждений книги... сосредоточивались лишь на одной ее части, а именно: касающейся взаимоотношений пуританизма и институционализации науки» (75, с. XI). Хотя, замечает Мертон далее, читатель не обязан, воспринимая результат исследования, уделять одинаковое внимание каждой его части (75, с. XIII).
Мы достаточно подробно рассмотрели концепцию Мертона. Ее несомненным достоинством является то, что в ней (в отличие от концепций Дж. Бернала, Э. Цильзеля, С. Рестиво) утверждается невозможность объяснить институционализацию науки в ХVIII в. только лишь непосредственным влиянием экономических и военных интересов поднимающейся буржуазии. Данное объяснение требует анализа идеологических факторов, ценностных ориентаций, мотивации интереса к науке. Таким идеологическим фактором Мертон считает пуританскую этику. Данное утверждение является фактологически наиболее уязвимым звеном мертоновской концепции, и именно на него обрушились удары критиков[14]. Например, исследование Л. Маллигэн показало, что в созданном Королевском обществе пуритане составляли меньшинство[15].
А.Р. Холл критикует гипотезу Мертона как за ее фактологическую уязвимость (научная революция началась в XVI в., до возникновения пуританского движения. – 61, с. 24), так и за ее экстерналистскую методологическую платформу.
Будучи «воинствующим» интерналистом, Холл активно защищает мысль о том, что «современная наука является плодом интеллектуальной мутации», что «ее генезис должен рассматриваться в связи с интеллектуальной традицией» (58, с. 94) и что в этом отношении «история науки строго аналогична истории философии» (58, с. 93). Холл отказывается видеть источник механизации картины мира в заимствовании учеными-теоретиками методов ремесленников. В статье «Возвращаясь к Мертону» (58) он касается, в частности, проблемы источника интереса Ньютона к физике. Мертон для доказательства своего тезиса о том, что и Ньютон, и многие современные ему ученые «решительно сосредоточили свое внимание на технических задачах, выдвигаемых нуждами навигации, и на прикладных научных исследованиях» (цит. по: 58, с. 92), приводит фразу Ньютона из «Начал»: «Насколько я понимаю, это предложение может быть использовано при строительстве кораблей» (цит. по: 58, с. 91). Оспаривая правомерность вывода тезиса Мертона из приведенной фразы Ньютона, Холл задает вопрос: «Был ли интерес Ньютона к физике обусловлен потребностью общества, в котором он жил, в прикладной гидродинамике? Совершенно очевидно, что Ньютон не мог бы написать этих слов, если бы он не знал предметов, называемых кораблями, и уж конечно совсем не смог бы написать “Начала”, если бы не наблюдал движущиеся тела, маятники и т.д.» (58, с. 92). Однако потребность в строительстве кораблей существовала и раньше, в те далекие времена, когда кораблестроители не использовали математических теорий. Связывать, как это делает Мертон, интерес Ньютона к физике с техническими задачами и нуждами навигации означает для Холла «превращать Ньютона в высококвалифицированного плотника, картографа или компасных дел мастера... Анализ, который путает математическую физику с математической техникой, скорее сбивает с толку историка науки, чем помогает ему» (58, с. 92). Знание того факта, что многие ученые в XVII в. интересовались кораблями, экипажами, сургучом и т.д., утверждает Холл, мало может дать для понимания внутренней логики развития науки, приведшей к становлению МКМ у ученых от Галилея до Ньютона[16].
Интерналистская критика концепции Мертона со стороны другого историка науки – Т. Рэбба во многом близка критической позиции А.Р. Холла. Т. Рэбб, отмечая, что деятельность таких основоположников науки, как Галилей, Декарт и др., происходила в рамках католического мира (факт, оставляемый в стороне сторонниками гипотезы Р. Мертона), считает вообще беспредметным разговор о роли той или иной религиозной установки в формировании науки: наука развивается по своим внутренним законам[17]. Близкую позицию занимает и Б. Шапиро. Она утверждает, что не пуританизм или другая идеология, а принципы терпимости, религиозной умеренности сыграли наибольшую роль в институционализации науки в Англии ХVII в.[18]
Рассмотренные нами дискуссии экстерналистов и интерналистов вокруг проблемы становления науки Нового времени выявляют один из важнейших узлов этой проблемы: вопрос о роли идеологического контекста в генезисе науки Нового времени, ее КМ, методов, основных категорий.
Почему с точки зрения марксизма ни экстернализм, ни интернализм не дают удовлетворительного решения данного вопроса? Потому что, например, интернализм видит в изменении идеологического (и даже более узкого – философского) контекста конечную причину возникновения новых научных идей. Так, критикуя интерналистскую концепцию А. Койре, В.С. Черняк справедливо подчеркивает, что процесс разрушения антично-средневекового понятия Космоса (который Койре считает необходимой предпосылкой возникновения классической науки) и замена его понятием гомогенного, изотропного и бесконечного пространства «обязаны в первую очередь не спонтанному изменению определенных форм духовной жизни людей, а коренному преобразованию социальной структуры общества, вызвавшему в свою очередь изменение соответствующих мировоззренческих установок людей Нового времени» (48, с. 146).
Интернализм не может ответить на вопрос, почему столь решительное изменение картины мироздания произошло именно в XVII в.
Экстернализм же с его упрощенно-социологическим подходом (Дж. Бернал, Э. Цильэель) не в состоянии объяснить, почему, например, производственные или военные нужды XVII в. потребовали создания именно понятия бесконечного, гомогенного пространства, а не какого-либо другого теоретического
представления.
В концепции Р. Мертона наряду с экономическим вводится идеологический контекст. Однако для Мертона, являющегося противником идеи «доминирующего фактора», оба эти контекста являются равноправными факторами, в равной мере влияющими на спектр исследовательских задач в Англии в XVII в. Кроме того, в рамках концепции Мертона и его последователей (49; 72; 73) возможен разговор лишь о вписывании науки в систему установившихся в XVII в. господствующих ценностей, т.е. об институционализации науки. При этом ее понятийный арсенал, ее внутренний строй предполагаются уже заранее данными, «готовыми», известными и не ставится проблема их генезиса[19].
Перед нами встает задача в рамках марксистской «сильной» социологической программы (признающей социально-экономиче-
скую обусловленность научного знания) показать возможность анализа не только социального выбора в XVII в. одной из готовых КМ (а именно: механической), но и возможность исследования социального генезиса НКМ. Это исследование не может оставить в стороне анализ особенностей неортодоксальных мировоззренческих течений XVI–XVII вв., в атмосфере которых (а не только одного пуританизма, как следует из гипотезы Р. Мертона) вызревала НКМ и которые, в свою очередь, явились выражением нового буржуазного способа производства.
