|
Французская историография науки XX в. характеризуется рядом противоречивых тенденций. С одной стороны, она выдвинула плеяду блестящих историков науки, оказавших бесспорное влияние на современные историко-научные исследования в мировом масштабе. С другой стороны, существует ряд объективных факторов социально-психологического и экономического порядка, отнюдь не способствующих развитию во Франции исследований в области истории науки и техники. На эти трудности указывает, в частности, руководитель Национального центра научных исследований (НЦНИ) М. Кавень. По мнению ;Ж. Гусдорфа, причина пренебрежительного отношения к истории науки состояла в том, что ученые и политики, от которых зависела общая организация научных исследований, не были убеждены в том, что есть какая-либо связь между прошлым, настоящим и будущим науки. Этот парадокс объясняется убеждением в том, что научная истина, однажды найденная, сохраняет свою ценность раз и навсегда. «В то время как различного рода человеческая деятельность связана со временем и является дочерью своего времени, точные науки являются плодом непорочного зачатия разума» (18, с. 107).
Однако французская эпистемология и историография науки внесли очень важный вклад в современное развитие истории науки. Кроме всего прочего, это было связано с тем, что история науки во Франции осталась незатронута логическим позитивизмом. Более того, она явно носит антипозитивистский характер, что проявилось уже в ранних работах Э. Мейерсона. Но главное, что отличает ее, – это радикальный отход от традиционной кумулятивистской и континуалистской модели развития науки, резкая переоценка значения истории науки и по существу новое понимание ее предмета.
В 20‑е годы XX в. Г. Башляр развивает свою философию, которую он считает адекватной современной науке, т.е. создает свою историческую эпистемологию. В ряде своих работ он развивает идею дискретного развития науки, вводит понятие «эпистемологический разрыв», «эпистемологическое препятствие», развивает интересные идеи диалектического развития науки. Правда, в силу различных обстоятельств (возможно, косвенно под напором позитивизма) он не признает влияния философии на науку, полагая, что сама наука должна выработать адекватную самой себе эпистемологию (см. 3).
Следует указать на классические работы Э. Мецжер, посвященные генезису науки. В частности, на примере анализа развития химических доктрин во Франции с начала XVII и до конца XVIII в. она, на наш взгляд, предвосхитила некоторые идеи Т. Куна относительно парадигмального развития науки.
Но особое значение для выработки современного понимания предмета историко-научных исследований имели, конечно, работы А. Койре, которые впоследствии Т. Кун назвал лучшим примером начинающейся революции в историографии науки. По существу, основные принципы, которые были взяты впоследствии на вооружение историческим направлением в философии науки, были разработаны и практически реализованы в работах А. Койре.
В целом классическая эпистемология во Франции в начале века имела явно позитивистский уклон и в значительной мере питалась идеями О. Конта. Позитивизм был официальной философией науки, о чем свидетельствует, в частности, вышедший в то время сборник статей ведущих французских ученых, посвященный проблемам метода в различных науках (7). В предисловии к этому сборнику говорится, что «философия наук, и в особенности методология, вызвала со времени Огюста Конта такое множество работ и приобрела такое значение, что программы самых различных наших учебных заведений должны были отвести ей особое место, становившееся с каждой новой реформой все больше и больше» (7, с. 5–6). Позитивистская философия нашла свое преломление и в историографии науки, представленной такими выдающимися учеными, как П. Таннери и П. Дюэм.
Поль Таннери (1843–1904) является крупнейшим историком науки второй половины XIX – начала XX в., во многом способствовавшим профессионализации этой дисциплины. В идейном плане он считал себя последователем О. Конта и неоднократно подчеркивал, что предпринял изучение истории мысли, чтобы реализовать часть проекта своего учителя. «Когда‑то я усвоил только одну философию – философию Огюста Конта, – писал он, – и именно его влияние стимулировало мои работы, цель которых была верифицировать и уточнить его идеи относительно Истории Наук» (31, с. 134).
Таннери посвятил Конту специальную статью, где он характеризует его как мыслителя, оказавшего глубокое воздействие на интеллектуальный мир не только французов, но и всего цивилизованного мира. В этом отношении он занимает такое же место, как Декарт, пишет Таннери. Это преувеличенно восторженное отношение к Конту помимо чисто психологических мотивов имеет, по-видимому, основания философского и методологического характера. Главную заслугу Конта Таннери видит в идее позитивного знания, которая отличает научный факт в собственном смысле от всего того, что, по мнению ученого, есть только гипотеза, выходящая за пределы истинно познанного (31, с. 199).
Отталкиваясь от этой контовской идеи, Таннери ставит крайне узкие границы науке. «До настоящего времени, – пишет он в программе, посвященной общей истории наук, – я понимал слово “наука” в достаточно точном смысле, который ему придают, когда говорят об Академии наук. Я, следовательно, имплицитно исключил науки моральные и политические, как их называют, различные доктрины, относящиеся к эрудиции, которым также дают имя науки, которое они в той или иной мере заслуживают» (31, с. 220). Таким образом, Таннери, оставаясь верным традиции, под наукой в собственном смысле понимает лишь точные науки и науки о природе, исключая из нее науки о человеке – историю, филологию, социальные дисциплины. Впрочем, он делает исключение для медицины, причисляя ее к науке, которая еще в древности первая составила «корпус научных знаний и способствовала прогрессу математики, астрономии, физики и химии. И хотя специальная история каждой науки может пренебречь этой универсальной ролью медицины, общая история обязана подчеркнуть ее роль». (31, с. 205). «В том, что касается Философии, я глубоко убежден, что исторические методы радикально отличны от философских методов и что, следовательно, преподавание Истории Наук, в частности, должно быть абсолютно отдельно от того, что ныне более или менее точно называют Философией Наук» (31, с. 134).
В вопросе соотношения философии и науки в их историческом развитии Таннери обнаруживает колебания. С одной стороны, он считает необходимым изучать философские доктрины, чтобы иметь ясное представление об эволюции науки, так как всё знание о природе было составной частью философии не только в Античности и в Средние века, но и в течение XVII в. Поэтому невозможно формулировать мнение о великом мыслителе прошлого, если не учитывать все его ипостаси. Казалось бы, сам материал навязывает принцип единства мысли и особенно связи философии с наукой. Однако же Таннери буквально следующей фразой вносит обескураживающую поправку. «Но все полезное, что известно преподавателю, далеко от того, чтобы стать объектом обучения» (31, с. 135). История науки в XIX в. была бы, конечно, неполна без учета влияния на науку в Германии философии природы Шеллинга или во Франции философии Конта, пишет Таннери. Но это не является достаточным мотивом для того, чтобы излагать на кафедре общей истории наук доктрины Шеллинга или доктрины позитивизма. Таким образом, двойственность позиции Таннери состоит в том, что он считает необходимым учитывать взаимосвязь философии и науки в процессе исследовательской работы историка, одновременно игнорируя ее в процессе преподавания истории наук.
Разделяя общий дух контовской философии, Таннери как историк ясно чувствует ее неадекватность в процессе конкретного исследования. В частности, контовская априорная классификация эволюции наук, его схема трех стадий оказывается иллюзорной, когда речь идет об Античности и Средних веках. Так, прогресс астрономии ясно показывает, что каждый из ее этапов вплоть до Нового времени характеризуется одновременным присутствием теологических, метафизических и позитивных концепций, в то время как контовская схема предписывает строгую последовательность этих состояний мысли. «Мы видим, – пишет Таннери, – как метафизические идеи очень широко, даже более решительным образом способствовали прогрессу, чем концепции строго позитивные. Концепция разделения на три различные стадии является упрощенной, представляющей крайне несовершенную историческую непрерывность» (31, с 214).
В программе курса истории наук в 1892 г. Таннери определил цель преподавания истории наук как достижение рационального порядка, связывающего эволюцию каждой из наук с эволюцией других наук и с эволюцией цивилизации в целом. Для каждого из указанных в программе периодов следует определить и сделать понятным порядок идей, истинных или ложных, которые доминировали в каждой науке, так же как и трансформации, которым подвергался этот порядок идей в течение данного периода. Было бы бесполезным ограничиться хронологическим порядком. Желательно, напротив, выделить общие контуры идей известного периода, с тем чтобы восстановить в прошлом зародыши новых великих идей или новых открытий, которые нельзя обнаружить, если исходить из другой эпохи. Кроме того, историческое изучение наук не должно быть жестко привязано только к линии прогресса человеческого ума в познании истины. Необходимо также напоминать о заблуждениях, поскольку разумная оценка этих заблуждений может дать подлинное понимание важности наук. Следует все время подчеркивать необходимость науки, которая одна лишь ведет к истинным концепциям как универсума, так и человеческого общества.
Таннери делает заблуждения человеческого ума предметом исторического исследования, исходя, конечно, не из заблуждений, которые диалектически содержат в себе элемент истины и нередко трансформируются в истину в процессе дальнейшего развития науки, а скорее из оценочных мотивов, имеющих целью подчеркнуть ценность науки как единственного источника истины.
Для характеристики предмета историко-научного исследования определенный интерес представляют качества, которыми, по мнению Таннери, должен обладать профессиональный историк науки. «История науки может быть по-настоящему понята только человеком, реально владеющим этой наукой полностью или, по крайней мере, способным самому углубиться во все научные вопросы, с которыми ему приходится сталкиваться в течение этой истории... к тому же ясно, что для того, чтобы быть историком науки, недостаточно быть ученым. Необходимо прежде всего желать посвятить себя истории, т.е. иметь к этому вкус, нужно развить в себе историческое чутье, существенно отличное от научного чутья, нужно, наконец, приобрести специальные, вспомогательные знания, обязательные для историка, между тем как они абсолютно бесполезны для ученого, который интересуется только прогрессом науки» (31, с. 164–165). Именно этими специфическими требованиями к «ремеслу» историка науки Таннери объясняет, почему история науки, несмотря на всю важность для понимания общего интеллектуального и материального прогресса, так мало продвинулась по сравнению с другими историческими дисциплинами: число полезных работников в этой области всегда было недостаточным.
Французский историк, конечно, прав лишь частично, сводя дело только к способностям и подготовке исследователей. По существу же, причина отставания историко-научных исследований от других смежных областей коренится в общей интеллектуальной атмосфере, которая в значительной мере порождалась искаженным образом науки, кумулятивистским представлением о ней.
Весьма любопытным представляется различение Таннери двух стилей работы историка в зависимости от того, работает ли он в области, где история в основных своих чертах уже написана (проработана) и где таковой еще не существует. Примером первого рода является чистая математика. При этом Таннери вовсе не имеет в виду окончательной завершенности истории этой науки, которая сделала бы бесполезным дальнейшие усилия в этой области. История любого способа человеческой деятельности никогда не может быть завершена уже в силу того, что с течением времени открываются все новые документы и накапливаются новые материалы о прошлом, которые перестают принадлежать настоящему, не говоря уже об изменении исторической перспективы, ведущем к пересмотру прежней истории. И тем не менее, если история дисциплины уже проработана, то благодаря ей можно получить огромное количество полезных результатов, правда, частичных, но зато более достоверных, чем в областях менее исследованных. Примером такого рода могут служить, с точки зрения Таннери, фундаментальные исследования по истории математики Мориса Кантора. «Для каждой науки труд, подобный труду М. Кантора, – вот что нужно, чтобы суметь работать, не тратя время на библиографические лабиринты, где теряется нить Ариадны, не прилагая бесполезных усилий ломясь в открытую дверь или же сталкиваясь с непреодолимыми препятствиями. По правде говоря, история астрономии, пожалуй, еще одна относительно проработанная область. Нужно ли говорить о физике, химии, естественных науках? Если мы рассмотрим их в современном состоянии, они слишком юны еще для того, чтобы их история смогла реально быть создана. Для каждой отрасли имеется современная дата, за чертой которой простираются заблуждения человечества, даже представленные через своих величайших мыслителей. Но начиная с этой даты, наоборот, исторический эскиз, не считая более полной работы, был бы, по крайней мере отныне, полезным. Не упуская из виду различные достойные уважения произведения и некоторое количество достаточно глубоких исследований относительно особенно важных вопросов, я считаю возможным утверждать, что основная
работа еще впереди. В данный момент история этих наук сводится к некоторому числу дат, открытий и имен изобретателей, которые стали классическими, потому что их ввели в само преподавание наук, и которые традиция сохранила. Но, с другой стороны, эти сведения никогда не были подчинены необходимому контролю, – цепь открытий и обстоятельства каждого из них оставались слишком часто объектом серьезных сомнений; наконец, что особенно важно, недостатки селекции существующих материалов не позволяют ясно заметить, какие существенные проблемы следует поставить в истории каждой науки, так же как отсутствуют рамки
для естественного упорядочивания исследований, касающихся деталей» (31, с. 16–17). Важно иметь в виду, что история науки не представляет для Таннери некоей самодовлеющей ценности, адресованной неизвестно кому. Она обладает ясно выраженными ценностными ориенталиями, которые заключены уже в двойственной природе историко-научного исследования, воплощающего в себе научное знание (нечто безусловное) и исторические условия его приобретения (нечто условное). При изучении истории науки преследуются две цели, пишет Танерри. «Ученого как такового привлекает в истории науки только та частная наука, которую он изучает; он требует, чтобы эта история была в
наибольшей степени насыщена специальными деталями, так как именно: таким образом она может снабдить его полезными сведениями. Но, в первую очередь, он потребует изучения филиации идей и цепи открытий. Найти под ее оригинальной формой выражение истинной мысли своих предшественников, чтобы сравнить ее со своей собственной, углубить методы, которые использовали при сооружении здания данной доктрины, чтобы распознать, «с какой точки и в каком направлении можно пытаться совершить новаторское усиление, – таково его пожелание» (31, с. 166). Отсюда следует, что частные истории науки, имеющие по крайней мере хоть какую-нибудь ценность, предназначены для специалистов и не годятся для преподавания, где необходимо учитывать уровень знаний, приобретенный студентами.
Чистый историк, которому недостает специальных научных знаний, не может использовать исследования по истории наук, дабы из них извлечь ценные указания, если он желает рассматривать под углом зрения науки картину интеллектуального движения такой‑то цивилизации или такой‑то эпохи. Философу требуются произведения, предназначенные широкой публике, но в том, что касается вопросов метода и описания эволюции идей, более квалифицированные, чем те, которые достаточны для чистого историка. Для удовлетворения потребностей историков и философов необходимо организовать преподавание общей истории наук в высшей школе. П. Таннери, таким образом, выдвигает проект создания нового типа истории науки, обращенного не столько к ученому-специалисту, сколько к широким кругам образованной публики. Имеется тенденция, пишет он (правда, только во Франции), организовать обучение, ориентированное прямо противоположным образом по отношению к специальному направлению, которому история наук следовала до настоящего времени. На вопрос: «Что есть общая история наук?» – нет никакого истинного ответа, пишет Таннери, так как этой истории в настоящий момент еще нет. Имеются одни лишь материалы – сырые или более или менее обработанные, однако они фигурируют или будут фигурировать по мере их открытия среди тех, которые уже используют специальные истории науки. Форма, в которой должен ставиться этот вопрос, согласно Таннери, такова: каким образом можно представить построение общей истории науки? На первый взгляд, кажется достаточным ответ: эта история должна быть синтезом частных историй наук. Однако такой ответ он считает неудовлетворительным. Необходимо в первую очередь дать себе ясный отчет о подлинном значении слова «синтез». Это слово этимологически идентично слову «композиция». Но первое из этих слов сообщает, в частности, согласно его употреблению, идею элемента, полученного посредством анализа или декомпозиции.
Элементы любой истории находятся в документах, и лишь путем анализа документов историк получает элементы, которые он желает использовать, следуя своей собственной точке зрения и пренебрегая другими. Объединение и координация элементов составляют синтез, который не воспроизводит прежний состав, бывший предметом анализа, а дает результат, существенно иной, а именно: новое историческое произведение.
В этом смысле всякая история, заслуживающая этого имени, является синтезом. Нельзя, однако, считать, пишет Таннери, что общая история науки должна быть синтезом историй особенных наук, которым вменялась обязанность обрабатывать и анализировать сырые материалы, извлеченные из документов, так как такая история в тот момент (начало XX в.) была бы невозможной. Таннери полагает, что в указанный период частные истории достигли определенной зрелости лишь в некоторых областях, таких, как чистая математика, астрономия и, пожалуй, рациональная механика и медицина. Но этого нельзя было сказать о физике, химии и биологических науках (напомним, что Таннери весьма узко понимает науку). Как же в этих условиях Таннери мыслит возможность синтеза наук? Для прояснения этого вопроса Таннери снова обращается к примеру Мориса Кантора, который проводил различие между «историей Математики» и «Историей математики», делая акцент то на одном, то на другом слове в зависимости от преобладания точки зрения математика или же историка. Согласно Кантору, «история Математики» в качестве филиации доктрин и научных идей является высшим типом истории специальной и абстрактной, в которую не входит никакой элемент, касающийся внешних обстоятельств. В противоположность этому «История математики» также представляет собой высший тип, но она нацелена не только на математика. Математика здесь представлена в рамках общей картины цивилизованной жизни и в свою очередь проливает на нее свой свет. Кантор считает, что этот высший тип не может быть реализован и что реально написанные истории занимают промежуточное положение между двумя идеальными типами, которые историк пытается описать. Дело в том, что совмещение двух идеальных типов в одном труде невозможно: чем больше удовлетворяются потребности чистого математика, тем больше ущемляются интересы историка цивилизации. Если, к примеру, взять чистую математику, то мы не имеем здесь дело с единой наукой. Скорее это группа доктрин, хотя и тесно связанных между собой, однако же и весьма различных. Они все более размножаются, специализируются, каждая ветвь математики нуждается в своей частной истории.
Труд Кантора, напротив, представляет собой полную или тотальную историю чистой математики, построенную по хронологическому принципу и доведенную до 1857 г. – даты, не превышающей уровня образования, полученного математиками к моменту появления этого труда. Полная история чистой математики Кантора – совокупность отдельных историй, посвященных различным областям чистой математики.
Очевидно, замечает П. Таннери, следует придать этим отдельным историям математики абстрактный и специальный характер, поскольку ее изучение – дело специалистов-математиков. Но если иметь в виду процесс обучения истории математики путем создания курсов в высших школах, то приходится считаться с уровнем подготовки слушателей и не превышать его. В этом случае целесообразно отказаться от полной (тотальной) истории математики и вместо нее ввести курс обшей истории математики, сохраняя и развивая в ней общие исторические элементы (такого типа произведений, как труд М. Кантора) и в то же время сокращая в ней второстепенные специальные детали.
«Именно эту программу я назвал бы общей историей математики, – пишет Таннери, – и я противопоставляю здесь слово “общая” слову “специальная”, так же как слово “полная” (тотальная) слову “частная”. И то, что я сказал о математике, рассматриваемой как группа различных доктрин, я применяю mutatis mutandis к множеству наук, общую или специальную историю которых собираются трактовать» (31, с. 175–176).
Исторический синтез начинается с использования элементов, непосредственно извлеченных из оригинальных или первичных документов. Эти элементы в истории наук бывают двух типов: 1) общие элементы, т.е. те, которые полностью понятны всем читателям, к которым они адресуются (широкой публике, например, если речь идет об общей истории); 2) специальные элементы, т.е. те, которые являются по-настоящему понятными только специалистам в той или иной отрасли науки.
Результатом синтетической работы историка являются произведения, представляющие либо частную историю какого-нибудь научного сюжета, построенного в хронологическом порядке, либо же, напротив, монографию, касающуюся определенной эпохи (например, истории ученого или группы ученых, или произведений данной эпохи). Частные истории имеют дело со специальными элементами, и их следует ориентировать, насколько возможно, в этом направлении. Однако специальных элементов, очевидно, недостаточно для полноценного исторического синтеза, и они нуждаются по крайней мере в частичном дополнении их общими
элементами. Монографии, относящиеся к определенной эпохе, в равной степени имеют своим объектом как общие, так и специальные элементы. Легко понять, что можно ограничиться лишь общими элементами, если иметь своей целью построение общей истории эпохи или определенной цивилизации. Если объединить согласно некоторому рациональному порядку частные специальные истории наук, то в результате получится, согласно Таннери, полная специальная история. «Было бы, очевидно, абсурдным стремление расчленить эти истории, чтобы тем самым расположить их элементы в хронологическом порядке» (31, с. 177). Если объединить посредством хронологического порядка общие истории для последовательных эпох одной и той же цивилизации, то мы будем иметь общую историю этой цивилизации. «Полная специальная история и полная общая история (охватывающая различные цивилизации) будут иметь своим объектом известное число общих элементов, однако они будут во всех других отношениях существенно различными как по предмету изучения, так и по форме» (31, с. 177–178).
Итак, каков же предмет общей истории науки? Она должна объединить все элементы, понятные широкой научной публике. Ей принадлежит прежде всего классификация документов, какие только можно использовать, и разумный список того, что содержат эти документы. Кроме того, к ней относится все, что касается биографии ученых, и все то, что относится к взаимодействию наук, влиянию интеллектуальной, экономической и социальной сфер на научный прогресс или стагнацию. Она должна, в частности, реконструировать вокруг ученых круг идей, питавших их, рассмотреть характеристические черты интеллектуальной среды, особенно те, которые отличают величайших гениев, и, наконец, сделать предметом изучения уровень образования для каждой эпохи и его градации, способ распространения научных идей.
В отличие от общей истории частная специальная история имеет своим предметом вопросы филиации научных идей и открытий, так же как и все то, что связано с этими вопросами: дискуссии и интерпретации документов, реконструкция доктрин, догадки об утерянных произведениях и т.д.
Если общая история следует хронологическому порядку, представляя последовательно картины различных эпох, то специальная история подразделяется согласно тематическому порядку и предназначена существенно специализированной публике, соответственно науке, которая относится к каждой из этих историй. Общая история и специальная история предполагают, таким образом, два существенно различных аспекта; однако они имеют также общую часть, и эта общая часть достаточно обширна. Однако ясно, что эти общие темы могут быть истолкованы с очень различных точек зрения. Так, в общей истории математики трактовка систем счисления может ограничиться лишь наиболее существенными пунктами, тем, что реально может знать человек, владеющий общей культурой. Специальной истории следует быть более полной и входить в детали, которые привлекают любопытство эрудита.
Надо сказать, что Таннери, пытаясь охарактеризовать два способа трактовки истории наук, по существу имел в виду два идеальных типа. Большинство же работ современных ему историков науки следовали более или менее промежуточному направлению, пытаясь удовлетворить интересы того или иного круга читателей. Однако возникавшая при этом неопределенность адресата, к которому обращается историк, снижала их эффект и делала менее легкими для практического использования.
Выдвигая программу построения общей истории науки, Таннери отнюдь не считает, что одно из двух направлений должно быть принесено в жертву другому; он полагает глубоко ошибочным мнение о том, что специальные истории науки должны быть построены прежде общей истории наук. Напротив, именно общая история должна быть завершена в первую очередь, потому что именно она объединяет огромнейшую массу документов и ставит вопросы, могущие углубить специальную историю.
Может возникнуть вопрос: принадлежит ли идея общей истории науки исключительно Таннери или же она в какой‑то форме высказывалась до него? Таннери возводит эту идею к Огюсту Конту. Конт был первым мыслителем, который более или менее точно понял смысл общей истории наук, пролил свет на ее важность и попытался набросать ее план, очертить ее цель. В концепции Таннери идея двух типов истории, завладевшая им в последний период его жизни, по сути, становится центральной методологической установкой, определяющей общий характер его методологических воззрений.
Выше мы показали, что понимал Таннери под наукой в собственном смысле до выдвижения проекта общей истории науки. Это было достаточно узкое определение науки как строго позитивного знания. Идея общей истории науки в значительной мере расширяет философский и историко-научный горизонт французского историка. «В том, что касается области общей истории наук, – пишет он, – необходимо по крайней мере за словом “науки” сохранить смысл более широкий, чем мы ему придавали до настоящего времени» (31, с. 221). Это касается и проблемы «начала» науки. Здесь не следует предписывать ей какое‑то строго определенное начало, а скорее пытаться дойти до наиболее отдаленных ее истоков, какие только можно достичь. С одной стороны, бесспорно то, что наука построена на основе практических знаний, часть которых, по-видимому, предшествовала самым древним свидетельствам о существовании человечества. Ясно, что различие между знанием практическим и знанием позитивным (научным) не может быть установлено согласно строгим критериям. С другой стороны, имеется неоспоримо научное понятие, понятие числа, которым, кажется, всегда владело человечество.
Однако несмотря на это, Таннери считает необходимым выделить период преднаучный и признать, что формирование понятия науки было делом одного народа – эллинов, от которых оно перешло к другим. Хотя и невозможно провести четкую линию демаркации между знанием практическим и знанием научным, пишет он, тем не менее ясно, что это последнее предполагает по крайней мере сознание того, что оно есть научное знание, что, следовательно, на почве науки возникла известная идея. Таким образом, хотя самим грекам нравилось прославлять науку египтян и халдеев, совершенно ясно, что открытия восточной археологии в течение XIX в. нам показывают, что эти народы не достигли подлинно научного уровня и что нет никаких серьезных указаний, позволяющих предположить, что до контакта с греками их понимание когда-либо поднималось до абстрактной концепции чистой и незаинтересованной науки. К тому же эта концепция у греков не возникла внезапно, как Минерва из головы Юпитера. Она была разработана в течение продолжительного, более чем двухвекового периода и достигла своего полного расцвета только у Платона и Аристотеля. Само же начало науки, по Таннери, следует датировать VI в. до н.э., временем, когда математические, астрономические и физические знания приобретают у эллинов спекулятивный характер.
Определение начала подлинной истории науки вовсе не исключает необходимости анализа ее предыстории, которая представляет двойной интерес. Во‑первых, она позволяет уяснить степень разработки понятий, которые послужат основанием наук, прежде чем сама идея науки отделится от идеи искусства (ремесла), и, во‑вторых, показать, до какой точки и при каких условиях может быть развита цивилизация, которая при сооружении удивительных монументов использовала крайне простые технические знания и операции. Впрочем, замечает Таннери, эти два аспекта скорее интересуют теорию познания (философию) и историю цивилизации, чем собственно историю наук.
Таннери считает возможным исходя из идеи двух типов историко-научного исследования определить и верхнюю границу истории наук. Для специальной истории, особенно для частных вопросов, эта граница может быть доведена до настоящего момента с учетом того, что эта история предназначена специалистам, для которых важно иметь четкую демаркацию между современным состоянием вопроса и концепциями предшественников.
С общей историей науки дело обстоит иначе. С одной стороны, чтобы вынести окончательное суждение о научном произведении, необходимо известное отстояние во времени. Писать по следам непосредственных событий – значит поддаваться аффектам, задевая интересы живущих ученых и провоцируя ненужную полемику. Ведь речь идет в значительной мере о непосредственном социальном воздействии на историка науки. С другой стороны, написание современной истории предъявляет особые требования к историку, связанные не столько с профессиональными навыками, сколько с природным талантом. «Современная история… должна ясно отличаться от общей истории, подчиненной другим правилам» (31, с. 225). Дело в том, что помимо вышеуказанных трудностей существует еще одна, касающаяся использования особого документального источника относительно современной истории науки, а именно: информации и личных воспоминаний самого историка. Влияние, проистекающее от этого источника, накладывает свою собственную печать на любой труд, который не является чистой компиляцией. Это влияние, к тому же весьма значительное, с исторической точки зрения может оказаться скорее досадным, чем полезным, если информация и воспоминания автора не являются достоверными. Для каждого исследователя современная история имеет неодинаковые рамки и зависит от его возраста. Но если поставить условие – не углубляться в ходе анализа далее первых, имеющих важность работ ныне живущих ученых, то можно рассматривать в качестве современной истории период длительностью в 50–60 лет.
Говоря о заслугах Таннери, необходимо отметить помимо специальных историко-научных работ, сохраняющих свою непреходящую ценность и поныне, особо важное значение для современной историографии науки его программы построения общей истории наук. К сожалению, преждевременная смерть не позволила Таннери довести свой проект до стадии конкретной разработки. Сохранился, правда, фрагмент конкретного воплощения этого замысла, найденный в бумагах Таннери и предназначенный для первой главы книги, которую он собирался опубликовать. Он посвящен предыстории наук и показывает со всей очевидностью, что именно Таннери впервые профессионально подошел к разработке социальной истории науки, рассматривая ее как часть цивилизации.
Этот фрагмент начинается с того, что предыстория наук не может ограничиться лишь литературными памятниками. Письменные документы недостаточны для исторических исследований. Чтобы понять их и критически проанализировать, необходимо в равной степени привлечь все памятники искусства или производственной деятельности человека исследуемой эпохи. Интерпретация этих памятников требует специальной подготовки и составляет компетенцию археологии. Предысторическая археология, чтобы интерпретировать свои открытия, должна прибегнуть к аналогиям, которые она черпает из нравов и обычаев диких племен, существующих еще и поныне, т.е. к некоторого рода антропологии, которая становится ее вспомогательным инструментом. Таким образом, можно сказать, что история знаний предшествующих времен и возникновения науки составляет компетенцию археологии и последовательно или попеременно прибегает к помощи антропологии, лингвистики и филологии (последней принадлежит доминирующая роль при интерпретации письменных документов).
Предыстория науки, составляющая компетенцию этих наук, складывается, грубо говоря, из трех последовательных периодов: предысторического (когда отсутствуют литературные памятники), мифического или легендарного (промежуточного) и собственно исторического. Эти периоды приближенно соответствуют трем этапам социальной организации: дикости, варварству и цивилизации. Таннери подчеркивает, что археология классическая и средневековая ныне имеют не меньшее значение для истории наук, чем археология примитивных обществ. Особое значение здесь он придает истории техники, касающейся, собственно, и науки, а также искусств и ремесел.
Таким образом, этот небольшой эскиз проливает дополнительный свет на проект Таннери в целом. По нему можно в значительной мере судить и о том, какое место французский историк отводил социальным и культурным факторам в периоды собственно научной деятельности человечества.
Надо сказать, что мировоззрение Таннери в последний период его жизни сильно эволюционировало, и хотя он продолжал считать себя верным духу философии Конта, однако основную идею основателя позитивизма считал «слишком упрощенной» и догматичной. «Я извлек из своих исследований, – писал Таннери, – другое убеждение, а именно: в развитие науки входят другие факторы помимо последовательных состояний ума. Их рассмотрение, в частности, необходимо, чтобы объяснить случайности в ходе этой истории, чтобы учесть, например, огромные интервалы между этапами, которые нам кажутся почти смежными во времени. Этими факторами, последствиями которых, как мне кажется, ни в коем случае нельзя пренебречь, являются состояние политическое и состояние экономическое» (31, с. 218).
Можно сказать, что проект общей истории науки, разрабатываемый Таннери в последние годы его жизни, по существу имеет мало общего с основным контовским учением. Характерно и то, что, преодолев границы позитивной философии, Таннери оказался намного впереди и будущих наследников классического позитивизма – логических эмпиристов, резко противопоставлявших когнитивную и социальную историю науки. По сути, Таннери далеко опередил свое время, и его идея единства когнитивных и социальных аспектов развития науки является особенно актуальной для современного этапа историко-научных исследований. Надо сказать, что после Таннери никто не пытался осуществить его проект. Правда, были работы, которые претендовали на название «Общая история наук». Так, в частности, называется коллективный многотомный труд, изданный во Франции под руководством Рэне Татона и представляющий собой совокупность специальных историй. Однако, как верно заметил Ж. Гусдорф, было бы заблуждением считать, что общность может быть достигнута путем сложения специализированных историй. Таким образом, общую историю наук в смысле Таннери еще только предстоит написать.
Другим крупнейшим представителем французского позитивизма, влияние которого на Западе весьма заметно вплоть до настоящего времени, является П. Дюэм (1861–1916). Ему принадлежит особое место в философии и историографии науки XX в. С одной стороны, он принял эстафету господствующей в то время позитивистской философии науки и развил это направление дальше, предвосхитив ряд важнейших постулатов логического эмпиризма. С другой стороны, он подготовил почву для постпозитивизма, который взял на вооружение целый ряд фундаментальных идей Дюэма, касающихся теоретической нагруженности фактов, зависимости научных законов от теоретической системы в целом и т.д.
Концепция Дюэма внутренне противоречива, и это глубоко скрытое противоречие обнаружилось с полной ясностью в настоящее время, когда кризис позитивизма вызвал целую волну постпозитивистских концепций – Поппера, Хэнсона, Куна и т.д. Эти концепции заимствовали и развили дальше ряд принципиальных идей Дюэма, идущих вразрез с его позитивистским пониманием науки и ее истории. По существу внутренняя противоречивость дюэмовской концепции нашла свое внешнее выражение в существовании этих диаметрально противоположных направлений в западной философии науки.
Важным вкладом Дюэма в эпистемологию является переоценка отношений между философией науки и историей науки. Как подчеркнул М. Клавлен, Дюэм своей книгой «Физическая теория» (2) вводит подлинно новый способ рассмотрения истории наук; до него история наук была для философии науки не более чем источником примеров (за исключением, быть может, Уэвелла). Начиная с Дюэма она становится наравне с эпистемологией и методологией такой частью философского анализа науки, «которую ни один философ, размышляющий о науке, не может игнорировать без риска подменить реальную науку наукой фиктивной» (14, с. 379).
Философия науки Дюэма является ключом к логике его исторического исследования. Единицей методологического анализа является для него прежде всего теория. Первый вопрос, который ставит Дюэм в книге (2), состоит в определении цели физической теории. С его точки зрения, физическая теория не является объяснением группы экспериментальных законов, если под объяснением понимать скрытую под внешней оболочкой явлений материальную реальность. Ведь не имея возможности непосредственно наблюдать эту реальность, мы удовлетворяемся тем, что «все наши восприятия образуются так, как будто бы действительность была такой, какой ее объявляет теория. Такая теория представляет собой объяснение гипотетическое» (2, с. 11). Будучи наукой экспериментальной, физика имеет своим объектом лишь чувственные явления. Поэтому вышеуказанные гипотетические объяснения не укладываются в ее рамки и составляют предмет метафизики. Если же физическая теория есть объяснение, то теоретическая физика, согласно Дюэму, не является самостоятельной наукой, а подчинена метафизике со всеми вытекающими отсюда последствиями. Во‑первых, такая ситуация означала бы перенесение в физику существовавших и поныне существующих метафизических споров, когда ни одна сторона не может убедить другую. Во‑вторых, совершенно невозможно вывести из метафизической системы все те элементы, которые необходимы для построения физической теории.
Основная цель теории, согласно Дюэму, состоит в экономном и сжатом описании большого числа экспериментальных законов. Теория, таким образом, выступает в качестве инструмента классификации экспериментальных данных. В трактовке природы этого инструмента он проявляет, однако, колебания, когда вопреки своей исходной установке считает, что целью физической теории является превращение ее в естественную классификацию, «которая была бы отраженным изображением действительного порядка, характерного для реальностей, недоступных нашему восприятию» (2, с. 38).
В концепции физической теории Дюэма практически был заложен тот подход, который спустя некоторое время будут пропагандировать представители Венского кружка – М. Шлик, Р. Карнап, Г. Рейхенбах и др. Идея противопоставления науки и метафизики становится с тех пор центральной проблемой логического эмпиризма и близких к нему течений (в частности, попперовской философии науки). Как известно, на раннем этапе логические эмпиристы развили тезис Дюэма о том, что предметом физической науки являются лишь наблюдаемые величины и что в конечном счете любую естественную науку, достойную этого имени, можно свести к протокольным высказываниям физического языка наблюдения.
Свой подход к физической теории Дюэм пытается обосновать, опираясь также и на историю физики, где он противопоставляет две традиции при рассмотрении теории: линию Декарта – Лапласа (теория как объяснение) и линию Паскаля – Ампера (теория как описание).
Однако в концепцию теории как описания Дюэм вносит существенное изменение, которое часто недооценивается или же просто не замечается. Он отказывается трактовать описание как индуктивное обобщение наблюдаемых данных и в этом решительно расходится как с предшествующими позитивистами, так и со своими преемниками – логическими эмпиристами. Он принципиально иначе понимает и природу научного факта. Если позитивизм трактовал факт как непосредственно данное в наблюдении, то Дюэм рассматривает его как символическую конструкцию, отнюдь не совпадающую с обычными абстракциями. Дело в том, что наблюдаемые события даны исследователю сквозь призму теоретических понятий, которые в математической физике имеют не качественный, а количественный характер. Физический факт поэтому «нагружен» теоретическим смыслом, сообщаемым ему теоретической системой в целом. То же самое можно сказать и об экспериментальных законах, которые представляют собой символические отношения.
Эти методологические принципы Дюэм положил в основу своей историографической критики так называемого индуктивного метода Ньютона и Ампера. Традиционно метод Ньютона интерпретировался как классический пример индуктивизма, чему немало способствовали высказывания самого Ньютона о применяемой им методологии. Методология Ньютона, положившая начало так называемому классическому эмпиризму, оказалась удивительно живучей и доминировала вплоть до кризиса логического эмпиризма. Лишь в последние два-три десятилетия большая часть западных специалистов в области философии науки постепенно пришли к пониманию того, что Ньютон на словах пропагандировал один метод, а на практике пользовался совершенно иным. Ныне критика Дюэмом индуктивизма расценивается как одно из его бесспорных достижений в области методологии и историографии науки. Дюэм сумел убедительно показать, что закон всемирного тяготения, к которому обычно апеллировали индуктивисты, не является индуктивным обобщением эмпирически установленных законов Кеплера и даже находится в противоречии с ними.
Аналогично дело обстояло и с Ампером – одним из наиболее рьяных проводников ньютоновской индуктивистской идеологии в области электродинамики. Дюэм показал, что «математическая теория электродинамических явлений вовсе не следует методу, предначертанному Ампером, что она вовсе не выведена исключительно из данных опыта» (2, с. 235).
Он показал, что опытные данные не сводятся к сырым фактам (ощущение цвета и т.п.), так как в таком случае к ним нельзя применить математику. В экспериментальной физике речь идет об измеримых величинах – геометрических фигурах, механических силах, бесконечно малых элементах электрического тока и т.д. Таким образом, подключение математического аппарата предполагает перевод основных опытных данных электродинамики на символический язык, заимствованный из целого ряда теорий, включая и теории механики. «Эта необходимость для физика дать экспериментально установленным фактам символическое выражение, прежде чем ввести их в свои теоретические рассуждения, делает совершенно непригодным чисто индуктивный путь, предуказанный ему Ампером» (2, с. 236).
Критика индуктивизма Дюэмом тесно связана с другим его тезисом, получившим впоследствии наименование тезиса Дюэма – Куайна, согласно которому верификации и фальсификации подлежат не изолированные теоретические положения, а теория в целом. Важным следствием такого понимания соотношения теории и опыта явилась переоценка Дюэмом роли решающих экспериментов в истории науки. На примере опыта Фуко, которому историки приписывали решающее значение в выборе между корпускулярной теорией Ньютона и волновой теорией Гюйгенса, Дюэм показывает ошибочность такого представления. Ведь речь идет не просто об изолированных гипотезах – корпускулярной и волновой, – а скорее о двух группах теорий, рассматриваемых как целое, между оптикой Ньютона и оптикой Гюйгенса.
В физике, считает Дюэм, не существует жестких альтернатив, поскольку возможны различные допущения, соответствующие определенной группе явлений. Последующее развитие событий в физике показало правоту Дюэма в том, что истинность физической теории не решается по методу «орел – решка». В частности, эволюция квантовой физики привела к синтезу корпускулярной и волновой теорий в понятии волн материи Луи де Бройля.
Своей критикой индуктивизма Дюэм фальсифицировал одну из наиболее влиятельных программ в историографии физики и в значительной мере способствовал новому пониманию самого предмета истории науки. В свете его критики многочисленные эксперименты, фигурирующие в курсах по истории физики и ставшие расхожими примерами в учебных пособиях, получили квалификацию фиктивных и даже просто абсурдных экспериментов. Такой фиктивный эксперимент является, как правило, следствием ложного методологического сознания – индуктивизма, понятого как глобальный принцип развития физики. Не желая расставаться с этим принципом, «физик придумывает эксперимент, который мог бы привести к требуемому принципу, если бы его удалось проделать и он удался бы... Неосуществленный эксперимент, эксперимент, который не может быть осуществлен с полной точностью, абсолютно неосуществимый эксперимент – все эти виды далеко еще не исчерпывают всех различных форм, которые принимает фиктивный эксперимент в сочинениях физиков, желающих следовать индуктивному методу» (2, с. 241–242).
Возникает вопрос: согласуются ли аргументы, выдвинутые Дюэмом против индуктивизма, с его собственной трактовкой теории как описания? Современные исследователи отмечают противоречивость его позиции в этом вопросе, вытекающую из непоследовательности его концепции в целом. Так, М. Клавлен описывает эту ситуацию фразой: «Дюэм против Дюэма». Сам Дюэм, по его мнению, многочисленными примерами доказывает, что выбор и определение понятий, благодаря которым могут быть поняты физические феномены, зависят от теорий и что эволюция теорий приводит и к соответствующим изменениям понятий. «Концепт, долгое время считавшийся необходимым, может быть сведен к другому концепту, и эта редукция является прямым следствием изобретения новой теории. Именно благодаря теориям символические концепты, используемые при интерпретации физических феноменов, приобретают свое значение, и научные факты в собственном смысле этого слова являются фактами теоретическими» (14, с. 394–395).
То же самое относится и к законам. Законы Кеплера, помещенные в контекст ньютоновской динамики, определяемой понятиями силы и массы, полностью изменяют свой смысл. Переход от статуса законов экспериментальных к статусу законов, выведенных из группы теоретических положений, имплицирует фундаментальную модификацию их смысла и формы. В конечном счете у Дюэма имеют место две идеи физической теории: та, что утверждается эксплицитно, и другая, остающаяся имплицитной, для ясного осознания которой понадобилось историческое время. Несмотря на это внутреннее противоречие, Дюэм стремится внушить читателю, что задача теории состоит в описании, т.е. классификации экспериментальных законов. Все ценное в теории связано с описанием, все плохое и отрицательное – с объяснением. Отсюда делается вывод, что прогресс экспериментальной физики состоит в том, что ее описательная часть почти целиком входит в новую теорию, между тем как объяснительная часть отпадает, уступая место новому объяснению. «Эта непрерывность традиции застилается в глазах поверхностного наблюдателя непрестанным крахом объяснений, зарождающихся лишь для того, чтобы погибнуть», – считает Дюэм (2, с. 40). Благодаря описательной своей части развитие науки приобретает кумулятивный характер. Это особенно верно в отношении наук чисто математических, пишет Дюэм, где однажды приобретенные истины вместе с их доказательствами не дают повода для каких-либо дискуссий. К этому идеалу весьма близко подходит и математическая физика, которая менее других наук отличается от алгебры и геометрии. Кумулятивистскую концепцию науки Дюэма отличает то, что она следует эволюционистской традиции, восходящей к Лейбницу и получившей название «истории предшественников». «В генезисе научной доктрины не имеется абсолютного начала, – пишет Дюэм. – Как бы далеко ни уходила в прошлое линия мыслей, которые подготавливали, подсказывали, предвещали эту доктрину, приходят всегда к мнениям, которые, в свою очередь, были подготовлены, подсказаны и предвосхищены. И если прекращают следовать этой цепи идей, которые предшествовали одна другой, это значит, что обнаружили не начальное звено, но что цепь уходит вдаль и исчезает в глубинах бездонного прошлого» (15, с. 7).
Континуалистское понимание истории науки естественным образом приводит к вопросу о соотношении науки и ненауки в различные периоды ее развития. В исторической перспективе Дюэм изображает развитие науки как процесс очищения от различных ненаучных элементов. Отмечая глубокое взаимное влияние физики и метафизики в каждую эпоху, он тем не менее считает, что современная ему физика, а тем более физика будущего, должна освободиться от трактовки метафизических элементов. Такой вывод прямо следует из его конвенционалистской трактовки физической теории. По мере того как станет все более ясной чисто символическая роль физических теорий, утверждает он, эти теории будут становиться все более независимыми от модных метафизических доктрин, и в то же время они откажутся от малообоснованной претензии привязать их к метафизике. Это соображение он подкрепляет аналогией с историей математического анализа. «Возникший на почве метафизических и теологических доктрин, касающихся отношений между конечным и бесконечным, природным и сверхприродным, математический анализ, в свою очередь, имел на метафизику и теологию значительное влияние, которое не всегда было свободно от тиранических претензий. Нужен был гений Лагранжа и усилия великих математиков его времени, чтобы понять, что математический анализ имеет свою собственную область, свои методы и что он не должен ни принимать суд метафизики, ни навязывать ей свой собственный» (цит. по: 18, с. 149). Эта идея Дюэма в дальнейшем была доведена до абсурда логическим эмпиризмом, который не только отрицал роль метафизики в развитии науки, но и заклеймил ее как полнейшую бессмыслицу.
Особо следует остановиться на конвенционализме Дюэма, для обоснования которого французский ученый привлекал аргументы из философии и истории науки. Он, в частности, цитирует Посидония, Фому Аквинского, видевших цель астрономических учений в том, чтобы «спасти явления». Как писал Осиандер, нет необходимости в том, чтобы гипотезы были истинными или даже вероятными. Достаточно того, чтобы они находились в согласии с вычислениями, вытекающими из наблюдений. Конвенционализм явился причиной серьезных искажений в интерпретации Дюэмом важных этапов истории науки. Так, исходя из инструменталистской методологии, а также будучи убежденным католиком, он, к великому изумлению своих современников, в своей «Системе мира» (15) утверждал законность осуждения инквизицией Галилея. Известный итальянский философ и историк науки Ф. Энриквес, имея в виду этот труд, писал, что он «составлен с твердым намерением принизить значение Галилея и оправдать на почве истории приговор инквизиции. Но это намерение было замаскировано оболочкой объективной истории, целиком построенной на непредвзято собранных источниках, рассмотренных с колоссальной силой эрудиции» (цит. по: 18, с. 262).
Коперник, Кеплер, Галилей были убеждены в том, что их теории раскрывают подлинную природу вещей. Дюэм же считает такую позицию ошибочной и вредной. «Вопреки Кеплеру и Галилею, – пишет он, – мы считаем сегодня вместе с Осиандером и Беллармином, что гипотезы физики являются лишь математическим искусством, предназначенным “спасти явления”... Святая инквизиция смотрела на вещи правильно и дальновидно... Логика была на стороне Осиандера, Беллармина и Урбана VIII, а не на стороне Кеплера и Галилея; первые правильно поняли значение экспериментального метода, между тем как вторые обманывали себя» (цит. по: 18, с. 262).
Нужно обладать значительной долей исторической наивности, пишет Гусдорф, чтобы верить, что идеи 1908 г. в области физической теории были окончательно установлены и что они могли быть предугаданы людьми 1630 г., живущими в совершенно другом ментальном пространстве. «Более того, представляется очевидным, что осуждение Галилея везде, т.е. в сфере католического влияния, имело губительные последствия для научного исследования, которое тем самым оказалось парализованным. Этот злополучный процесс положил начало разрыву между католической церковью и современной культурой» (18, с. 263).
Данный пример хорошо иллюстрирует то, что историко-научные реконструкции во многом определяются методологическими и мировоззренческими установками историков. Эти установки у Дюэма, как уже отмечалось выше, крайне противоречивы и несовместимы друг с другом, что с полной ясностью обнаружилось несколько десятилетий спустя благодаря эволюции философии науки. С одной стороны, его инструменталистскую концепцию физической теории подхватил логический эмпиризм, представители которого смотрели на теорию как формальную систему, физический смысл которой обеспечивался правилами соответствия. Столь же рьяно они пытались разделить и противопоставить науку и метафизику, используя для этого узкоэмпирический критерий демаркации. В то же время они тщательно отгораживались от других идей Дюэма, касающихся системного характера теорий, их взаимной связи друг с другом, теоретической нагруженности научных фактов, критики индуктивизма и т.д.
С другой стороны, эти игнорируемые позитивизмом идеи были подняты на щит постпозитивизмом, который, в свою очередь, отвергал дюэмовское понимание теории как интерпретированной формальной системы. Таким образом, внутренняя несогласованность его концепции само собой обнаружилась у его преемников. Как заметил Клавлен, Дюэм, сам того не ведая, открыл путь совершенно иной концепции науки (14).
|
