А.М. Кулькин

Наука – стратегический фактор формирования современной системы государственного управления в России

Многие исследователи, которые сегодня пишут о фактически совершаемой глобальной организационной, управленческой революции, не считают, что происходит именно развитие рыночной революции. И не считают они так потому, что убеждены: рынок «чувствует» только то, что выражается в материальной стоимости, и, значит, текущая организационная революция, вводящая приоритет нематериальных активов перед материальными, по определению не есть рыночная, но, напротив, согласно этой логике, рынок утрачивает свои позиции в новом социальном миропорядке. Особенно четко эта идея звучит в частности у известного исследователя из Великобритании Ч.Хэнди, который прямо формулирует исключительно материально-стоимостную область применения рынка, настаивая, поэтому, на необходимости выведения из-под рыночной «юрисдикции» всего того, что существенно не определяется материальной стоимостью, что, по мнению Ч.Хэнди, отданное на откуп рынку, резко снизит свой уровень.

Между тем упомянутые Л.Эдвинссон и М.Мэлоун прямо констатируют, что рыночная стоимость наиболее сегодня эффективных предприятий слагается в гораздо меньшей степени из материальной их стоимости, нежели нематериальной. Иными словами, Л.Эдвинссон и М.Мэлоун утверждают: рынок так же чувствителен к нематериальным активам, как и материальным. Едва ли «Майкрософт» можно назвать нерыночным в общепринятом смысле этого термина субъектом. А между тем истинное хозяйственное положение Б.Гейтса – основателя «Майкрософт» и богатейшего в мире человека – очень трудно определить классической «капиталистической» формулой: частный собственник на средства производства. Когда хозяйственное значение материальных активов минимизируется ввиду беспрецедентного возрастания роли интеллектуального капитала, на рынке место традиционного «капиталиста» – частного собственника на средства производства занимает эффективный управленец интеллектуальным капиталом: знанием.

Таким образом, сегодня рынок «отбирает» не частнособственнические системы как эффективные, но именно эффективные управленческие системы. И такой его нынешний характер демонстрирует, что «частнособственнический» рынок выступил лишь очередным историческим этапом развития рынка как фундаментального общественного механизма. Собственно, это и подтверждают Л.Эдвинссон и М.Мэлоун, которые неявно стоят на той позиции, что само общее определение рынка должно быть иным, нежели частнособственнический (материально-стоимостный) рынок, должно учитывать не только денежное (бухгалтерское), но и фактическое нематериальное измерение рыночных отношений.

Нам представляется, что искомое определение подсказывают теории социального обмена, в которых социологически фиксируются, в качестве базового фактора возникновения и развития социальных институтов, три фундаментальные характеристики рынка как социального обмена:

– эквивалентность социального обмена;
– конкурентный механизм социального обмена;
– равноправие субъектов (субъектно-субъектная модель) социально-обменных отношений.

Почему же в таком случае рынок должен определяться исключительно материально-стоимостной характеристикой, пусть даже и экономический рынок, который является лишь хозяйственной спецификаций рынка как эквивалентности обмена, конкурентности и многосубъектности? Тем более что в приведенном нами обзоре позиций, констатирующих происходящую сегодня в мире смену социально-организационной парадигмы, тем самым и удостоверяется, вольно или невольно, именно развитие рынка как развитие субъектно-субъектной модели. При этом понятно, что переход к субъектно-субъектной социально-организационной модели означает усиление конкуренции в такой социально-экономической среде.

Субъектно-субъектная социально-организационная модель защищается не только в теории социального обмена, но и в знаменитой доктрине ордолиберализма, разработанной еще до второй мировой войны группой немецких ученых из Фрайбургского университета – А.Рюстовым, В.Ойкеном, Л.Эрхардом и другими. Ордолибералы исходили из идеи, что оптимальной социально-экономической системой является рынок как фундаментальный либеральный институтов, однако при условии, что он будет упорядочен (отсюда и сам термин «ордолиберализм»: упорядоченный либерализм) «правилами игры», разделяемыми всеми его субъектами. Причем, согласно ордолиберализму, эти «правила игры» налагают запрет на любое подавление рыночной конкуренции, а их гарантом выступает государство, которое упорядочивает рынок законодательным закреплением для всех экономических субъектов равных условий конкуренции, т.е. справедливой конкуренции. Таким образом, рынок в ордолиберальной доктрине – это пространство не только «материальной стоимости», но и социальной справедливости, заключенной в единых «правилах игры» для всех рыночных субъектов, включая и государство, когда оно выходит на рынок (в виде государственных предприятий, имея на предприятиях акционерную долю, заключая с бизнесом сделки).

Ордолиберальная идея упорядоченного рынка явилась альтернативой идеи «планового» рынка Дж.Кейнса и была с некоторым компромиссом воплощена после второй мировой войны в реформы Л.Эрхарда, приведшие к «германскому экономическому чуду», а также в практику построения к 1970-м годам на Западе так называемых «государств благосостояния» («государств всеобщего благоденствия») . Компромисс заключался в том, что «государства благосостояния» отвечали не столько ордолиберальной, сколько кейнсианской модели взаимоотношений рынка и государства. Избыточное вмешательство государства в рыночную экономику ради обеспечения амбициозных государственных социальных программ привело «государства благосостояния» к кризису из-за потери «заорганизованным» рынком своей социально-экономической эффективности, вызвав на Западе с 1980х годов социально-экономические реформы, которые как раз и вернулись к ордолиберальной модели рынка в ее «чистом виде» – создания и государственных гарантий равных условий конкуренции для всех субъектов рынка, включая и само государство. Кроме того, обращение к ордолиберальной модели, удостоверенное не только самой практикой реформ (например, в США при администрации Р.Рейгана и Великобритании при администрации М.Тэтчер), но и отказом от экономической доктрины Дж.Кейнса в пользу неоклассической доктрины социально-экономического развития, было вызвано и более фундаментальной причиной – сменой социально-организационной парадигмы под влиянием взаимосвязанных процессов информационной и экономической глобализации. С 1980-х годов модель «государства благосостояния» уже не отвечала новым социально-организационным требованиям, возникшим в результате радикального изменения человеческой коммуникации в формирующемся «информационном обществе», которое заслуживает определение общества повышенной и ускоренной коммуникации.

Такое общество вызвало к жизни принципиально новые организационно-управленческие системы, ориентированные в гораздо большей степени на расширение общественной самоорганизации, на «социальный рынок», чем это было до обеспечения человеческой коммуникации передовыми информационными технологиями. Традиционной организации общественной жизни, когда коммуникативные процессы протекали медленно, обуславливая медленную социальную динамику, соответствовала система управления, в которой «вертикаль власти» в виде «управления людьми» была органичным элементом даже в развитых демократиях с их системой разделения властей, гражданским обществом и рынком. Медленные коммуникативные процессы не нуждались в скоростном информационном сопровождении, и управленческие решения можно было принимать в медленном же режиме централизованного управления. «Вертикаль власти» ждет, пока с самого верха поступят указания, носящие стратегический характер, в принципе рассчитанные на долговременную консервацию текущего состояния объекта управления, а потому особо и не нуждающиеся в информации. Социальная динамика, резко ускоренная обеспечением общественной коммуникации передовыми информационными технологиями, показала неэффективность медленного механизма «вертикали власти» и всей традиционной социально-организационной модели.

Интернет, в сущности, и стал моделировать общество повышенной и ускоренной коммуникации, демонстрируя информацию «скоропортящимся» и потому весьма ценным интеллектуальным ресурсом управления, требующим быстрого и точного использования. Отсюда – необходимость децентрализации организационно-управленческих систем, передача управленческих полномочий «на места», иначе, при быстрых социальных изменениях и сопровождающем их быстром обновлении информации, не получится оперативного управления. Показательно, что критика и реальный кризис модели «государства благосостояния» пришлись именно на конец 1970-х – начало 1980-х годов, когда обозначились контуры «информационного общества». Характерно, что в этот же период назрели системные реформы и в СССР, которые советское руководство вынуждено было начать по основанию вопиющего несоответствия между отечественной динамикой информационно-технологического развития и предельно централизованной социально-организационной моделью.

В «государствах благосостояния» противоречие между информационным вектором общественного развития и существующей, чрезмерно централизованной, социально-организационной моделью было куда менее острым, чем в СССР, однако оно повлекло за собой организационно-управленческую революцию. Ее факт удостоверяется не только философскими констатациями наступления для индустриальной цивилизации постиндустриальной (информационной) стадии развития, но и реальностью соответствующих системных перемен в обществе. Возникли институты информационного общества, построенные на использовании управленческого потенциала передовых информационных технологий, – например, такой институт, как взаимоотношения общества и государства в системе «электронных» услуг государства обществу. Возникли институты глобальной экономики:

– региональные экономические альянсы вроде ЕС, а на пространстве СНГ – ЦАС, ГУУАМ, Союз Белоруссии и России, ЕврАзЭС, ОРИ ;
– глобальные структуры бизнеса (транснациональные корпорации);
– международные экономические организации вроде Всемирной торговой палаты, Всемирного банка, Международной организации труда и др.

В связи с процессами информационной и экономической глобализации, структурно перестраивающими общество на принципах горизонтального (между многими субъектами) распределения управленческих полномочий, возникла даже в рамках социологической науки новая научная дисциплина – организационная социология, – призванная отслеживать и осмысливать появление новых организационных форм . В этом отношении в качестве показательной организационной формы исследователи особо выделяют транснациональную корпорацию , и есть даже научный журнал под названием «Транснациональная корпорация». Исследовательский интерес к ней проявляется не столько как к экономическому субъекту, сколько как к организационно-управленческой системе, эффективно использующей принцип внутриорганизационной демократии – передачи корпоративной штаб-квартирой полномочий оперативного управления в местные отделения (филиалы) корпорации – для достижения компанией, действующей на глобальном рынке, двух преимуществ:

– собственной глобальности: размещения своих производственных заказов и организации своих продаж на многих национальных рынках;
– подвижности, быстрого реагирования на все изменения глобальной рыночной конъюнктуры благодаря полноценному уровню «местного» корпоративного управления.

Исследователи обращают внимание на то обстоятельство, что феномен современной транснациональной корпорации дал не просто новый корпоративный менеджмент, но новый тип управления, в том числе социального управления (в виде социального (государственного) менеджмента), адекватный нецентрализованной социально-организационной модели. В связи с этим характерны современные теоретические разработки в области управления (менеджмента), делающие акцент на необходимости сильного PR-обеспечения современного управления – необходимости для организации укреплять связи с общественностью через постоянный диалог с обществом . Некоторые исследователи прямо высказывают идею реформы государственного управления, состоящую в переносе принципов менеджмента как рыночного управления на уровень государственного управления , разрабатывая соответствующую категорию – «социальный (государственный) менеджмент» . И это – очевидное свидетельство признания исследовательским сообществом, в том числе российским, структурного (институционального) преобразования современного общества на принципах «социального рынка».

Социально-экономические реформы 1980-х годов в США и Великобритании были проведены в ответ на вызовы этой новой социально-организационной парадигмы, которая складывалась в результате очередной (компьютерной) информационно-технологической революции, воздействовавшей, прежде всего, на управление. Это и повлекло за собой административную реформу, поскольку без адаптации государственного управления к требованиям новой социально-организационной парадигмы затормозился бы процесс такой адаптации и в корпоративном управлении – в целом процесс формирования новой социально-организационной модели. Именно государство выстраивает ордолиберальные институты, в том числе в рыночной экономике, но для этого оно само должно стать ордолиберальным. Сегодня такого рода административная реформа особенно назрела на родине ордолиберализма – в Германии , где «государство благосостояния» оказалось настолько перегруженным социальными обязательствами по отношению к обществу, что его «суперсоциальная» политика привела к серьезной структурной деформации национального рынка труда (из-за очень малой разницы в стоимости квалифицированного и неквалифицированного труда, а также разницы в оплате труда и социальных выплат по нетрудоспособности, при самой высокой в мире почасовой оплате труда в промышленности), став, по образному экспертному мнению, удобным «гамаком» поощряющим население отдыхать от труда, в то время как государственная социальная политика должна быть «батутом», забрасывающим потенциальных работников в трудовую сферу .

Переход к «батутной» социальной политике государства в рамках соответствующей административной реформы исследователи видят как встречную организационную перестройку рынка и государства на принципах гарантируемого государством освобождения социально-экономического пространства (в том числе и сферы государственного управления) от любых «центров власти» с их стремлением монополизировать любые рынки, включая в целом «социальный рынок», подавить на нем конкурентные отношения самоорганизации . Эта административная реформа, распространяющая практику менеджмента (рыночного управления) на сферу государственного управления, осуществляется в мире по технологии укрепления федерализма как тотального принципа разделения властей – от уровня отдельной организации (предприятия, коллектива), где к реальному участию в управлении допускается весь персонал, до уровня системы социального управления, в которой вместо «вертикали власти» существует «горизонтальное» распределение управленческих полномочий между центральной и местной властью.

Показательно, что исследователи, констатирующие факт происходящей сегодня «организационно-управленческой революции», характеризуют ее, в том числе, и как «федералистскую революцию», отмечая, что «около 80% населения планеты сегодня проживает в странах, которые формально являются федерациями или каким-то образом используют федералистскую организацию» . При этом подчеркивается «рыночное» качество федералистской организации – коль скоро «федерализм работает путем сочетания состязательности и сотрудничества» . Исследователи считают федерализм «оптимальной формой социально-политической организации общества, совмещающей, с одной стороны, прессинг глобализации под воздействием научно-технической революции, а с другой – стремление к культурному и национальному своеобразию» . Поэтому федерализм как «оптимальная форма организации общества» оказывается социально-организационным принципом, который могут и должны использовать не только формально-федеративные, но и формально-унитарные государства, если только они хотят сохранить одновременно и социальную самоорганизацию и социальную солидарность.

Федерализм, констатируют исследователи, – это самая широкая социально-организационная модель, которая определяет сегодня все уровни и секторы организации общества. В том числе, федерализм выступает и организационной парадигмой современной рыночной экономики в виде экономического федерализма, понимаемого как децентрализация национальной экономики путем смещения «центра тяжести» национального экономического развития в регионы страны, при этом неважно, является ли страна федеративным или унитарным государством . Важно, что федерализм – миротворческая социально-организационная технология, миротворческий эффект которой достигается двумя ее установлениями:

– децентрализацией федеративных отношений;
– обязанностью всех субъектов федеративных отношений укреплять их общее социально-солидарное пространство.

Федерализм, подтверждают исследователи, – это «путь к миру.., эффективное средство построения гармоничного и стабильного мира. Федерализм – не только политическая структура: в нем отражается принципиальный характер связи между людьми, равноправными индивидами, способными на основе договора устанавливать нормы и институты самоуправления. Только с помощью взаимного согласия формируется гражданское общество и осуществляется сотрудничество, позволяющее при сохранении прав всех партнеров достичь надежного общего результата» . Не только зарубежные, но и российские исследователи считают, что «реальностью федерализма является компромисс во имя сохранения единства страны» . Конкретизируя этот общий тезис, они полагают, что вполне реальная тенденция распада России по примеру СССР, Югославии и т.д. была эффективно остановлена лишь развитием российского федерализма как конституционного строя, притом, что «уже даже и после принятия в 1993 году Конституции Российской Федерации большинство национальных республик в составе РФ, такие, как Башкортостан, Татарстан, Тыва, Саха (Якутия), Калмыкия, Ингушетия и т.д., а также некоторые области (Свердловская, Новгородская) и края (Краснодарский) и др., так или иначе в своих Конституциях закрепили за собой международную правосубъектность, от частичной до полной. И тем не менее, российская Конституция 1993 года, которая тогда, в период бурной «суверенизации», едва ли и могла быть иной, не столь компромиссной, положила начало конституционно-правовому процессу, через механизм необходимого изменения самой Конституции, политической консолидации российских регионов как субъектов РФ» .

Этот политический федерализм не может не развиваться одновременно и как федерализм экономический, на что указывают и зарубежные и российские аналитики, подчеркивая, что понадобилось 40 лет экономической интеграции стран Западной Европы, чтобы политически зафиксировать результат этого процесса в рождении фактической транснационально-государственной федерации: Европейского Союза (ЕС) – сначала в подписании Единого Акта в 1986 году, а затем Маастрихтского договора в 1992 году .

Между тем факт образования ЕС – это уже международно-правовой прецедент федерализма, показывающий, что рыночная социально-организационная модель складывается сегодня действительно в глобальном масштабе, вынуждая национальные государства становиться рыночными субъектами. О существовании этого глобального рынка свидетельствует прямое декларирование национальными правительствами, в том числе российским руководством, цели повышения конкурентоспособности своих стран. Это – рыночная риторика, и данная цель, как показывает опыт развитых стран, достигается через структурные (институциональные) социально-экономические реформы, в том числе административную реформу, призванные перестроить управление и национальную экономику с учетом требований взаимосвязанных глобального рынка информации и глобального экономического рынка.