Раздел первый
Научно-технический потенциал советского тоталитарного государства

Ученый и инженерный мир страны в результате Октябрьской революции 1917 г., а точнее переворота большевиков, понес огромные потери. Новая власть демонстративно поддерживала и опекала отдельных крупных представителей прежнего научного мира, лояльно относившихся к революции. Контакты между российскими физиками, математиками, химиками и их западноевропейскими коллегами какое-то время сохранялись. Например, Л.Д. Ландау и П.Л. Капица спокойно работали в лучших европейских лабораториях. Но значительная часть представителей ученого и инженерного мира (точные цифры пока не подсчитаны) была либо вытеснена (эмиграция), либо попросту выслана за границу, либо истреблена в ходе гражданской войны и операций ЧК, оставшаяся часть – деморализована, запугана и обречена на странное, зыбкое существование с клеймом потенциального вредителя. Дореволюционная традиция российской науки была сломана и прервана. Освобождалось пространство для науки новой, отвечающей по своим параметрам нуждам и целям формировавшегося тоталитарного государства коммунистического типа.

1.1. «Этос советской науки»

Особенность научной деятельности такова, что соблюдение «академической свободы» является одним из важнейших условий не только успешности, но и самой возможности такой деятельности. Этот принцип, утвердившийся в мировой науке, грубо нарушался в советский период российской истории. Этосом, а, точнее, антиэтосом «советской науки» была идеология.

Одна из особенностей тоталитарного государства, оформившегося примерно к концу 1930‑х годов, является его глубокая идеологизация. Коммунистическая идеология, обретавшая с течением времени все более догматичные формы, во все годы советской власти была одним из стержней, вокруг которого строилось общество. И наука в этом обществе должна была быть не простой, а классовой, партийной, марксистско-ленинской, материалистической. В этом качестве она противопоставлялась и противостояла науке буржуазной, идеалистической. Партия и государство, ей полностью подчиненное, официально декларировали, что марксизм и его философская основа – диалектический материализм – являются единственно верным научным учением, и с позиций соответствия ему оценивалась всякая научная деятельность. Все, что «не соответствовало», объявлялось ненаучным и, более того, классово враждебным, вредным для дела построения социализма и беспощадно подавлялось. Последствия идеологического гнета были для советской науки трагичны.

Идеологизация прежде всего сказалась на уровне гуманитарных наук. Философские, исторические, политико-экономические и другие родственные им исследования превратились, по существу, в подбор цитат из произведений «классиков» марксизма, в пережевывание их и подгонку фактического материала под марксистские схемы. Истинное научное творчество, объективное изучение общества, прошлого и настоящего, советского и зарубежного, было просто невозможно.

В советской России обществоведение во всех его проявлениях деградировало. Способные к серьезной научной работе специалисты «мигрировали» в более далекие от политики области – древнюю историю, археологию, этнографию и т.п., – но и там они вынуждены были укладываться в прокрустово ложе марксистских догм. Многие важные обществоведческие дисциплины (социология, социальная психология, политология и т.д.) были сведены на нет. Закрытость архивов, «спецхраны» в библиотеках, куда попадали и становились недоступными не только массовому читателю, но и большинству научных работников неугодные режиму русские и зарубежные издания, крайне сужали круг источников, исключая из научного оборота значительную, если не основную часть важных материалов.

В итоге советское общество, топтавшееся в замкнутом круге примитивизированных партийных догм и все больше отрывавшееся от мира реального, уходя в мир лжи и иллюзий, не выдвинуло сколько-нибудь значительных новых теорий или концепций, позволявших понять происходившие в собственной стране и в мире процессы. Оно безнадежно отставало от мирового уровня как в содержательном, так и в методологическом плане.

Однако идеологизация отнюдь не ограничивалась внедрением в гуманитарные науки. Спрут политизированного догматизма охватывал весь дисциплинарный спектр наук без исключения. В 1930‑х, 1940‑х, 1950‑х годах на фоне крупных политических процессов, инспирированных органами государственной безопасности по указке партийных органов против вымышленных вредителей, на фоне массовых репрессий, ссылок, расстрелов проходят разного масштаба кампании по идеологической чистке одной отрасли науки за другой.

Как известно, идеологизация сферы науки в годы советской власти была всеобъемлющей. Однако масштабы бедствия не были и не могли быть одинаковыми во всех отраслях. Если в общественных науках оно было тотальным, и там практически не оставалось места для честного и объективного научного творчества, то в естественных и особенно технических прикладных отраслях положение было менее трагичным, хотя, конечно, по нормальным меркам демократического научного сообщества и здесь обстановка была очень тяжелой. Вспомним, например, как невежественное партийное «руководство» объявило буржуазной лженаукой кибернетику, и эта важнейшая дисциплина, основа основ современной информационной технологии, оказалась под запретом, а наша электроника, вычислительная техника в результате чуть ли не безнадежно отстали от мирового уровня.

И все же в естественных и технических науках идеологизация была поверхностной, декоративной шелухой. Если в философии можно было обходиться одними цитатами из «классиков марксизма» и краткого курса истории партии, то заменить физический, химический или технический эксперимент, реальные процессы и машины идеологическим штампом невозможно при всем желании. Власть нуждалась в этих науках для развития промышленности, для создания вооружений, строительства коммуникаций, систем связи и т.д., она вынуждена была относиться к ним осторожнее, давать возможность работать. Разумеется, тысячи инженеров и ученых-естественников были безвинно репрессированы, погибли в застенках и лагерях, но не в качестве представителей конкретной отрасли науки, а наравне с крестьянами, рабочими, деятелями литературы и искусства; мясорубка сталинского террора работала с широким охватом, не разбирая профессий. Но и здесь исключения бывали, для нужных власти специалистов и в заключении предоставлялась возможность трудиться на «благо Родины» в так называемых «шарашках» – совершенно уникальном порождении тоталитарного режима.

Идеологических погромов типа лысенковщины в технических науках практически не было. Да и физиков, математиков разгромить подобным образом так и не решились, хотя неоднократно готовили соответствующие «мероприятия», и над создателями атомного оружия, по крайней мере дважды, вплотную нависала угроза разделить судьбу генетиков. В конечном счете их спасла смерть Сталина.

Вероятно, наряду с другими объективными факторами (бурная индустриализация как важнейший из них) не столь глубокая идеологизация технических и естественных наук по сравнению с гуманитарными, возможность делать здесь свое основное дело честно и видеть положительные результаты труда обусловили приток в эти отрасли талантливой молодежи и сохранение, хоть и не без потерь, серьезных, творческих научных школ, способных добиваться достижений мирового уровня.

В то же время необходимость соблюдать политический декорум, восхвалять систему и партию как организатора всех побед, превозносить все достижения как плоды социализма и передового марксистско-ленинского мировоззрения, т.е. по существу постоянно вести двойную жизнь, не могла не сказаться на морали и этике всей советской науки, как и на морали всего общества. Такого рода болезни излечиваются чрезвычайно трудно и долго – многими поколениями.

1.2. Система управления наукой в советский период

Современная наука не может обходиться без системы управления, она давно перестала быть делом талантливых одиночек с небольшой группой приверженцев и учеников. Во всех развитых странах общество тратит на науку значительную часть своих совокупных ресурсов, в науке заняты сотни тысяч, возможно, и миллионы работников, она относится к приоритетным сферам государственного регулирования. И ни одна крупная система управления без тех или иных элементов бюрократизма не обходится. Вопрос заключается в степени бюрократизации, т.е. в соотношении сил между управленцами в науке и научным сообществом в целом. Кто определяет цели, распределяет ресурсы, создает правила игры, оценивает результаты, в чьих руках находится реальная власть, подбор кадров, есть ли надежные каналы и формы контроля за управленцами со стороны общественности, – этими и многими другими аналогичными моментами определяется степень бюрократизации.

Если со всех перечисленных точек зрения оценивать положение в науке советского периода, то кроме как «хуже некуда» сказать нечего. Более высокий уровень бюрократизма и представить себе трудно. Не углубляясь в детали, выделим лишь несколько определявших ситуацию факторов.

Прежде всего, наука в СССР и в РСФСР как части Союза целиком и полностью была огосударствлена: все научные учреждения и организации принадлежали государству, им финансировались и управлялись, а все научные сотрудники были государственными служащими. Вся прикладная и вузовская наука находилась в непосредственном ведении министерств, а академии наук по существу от министерств практически не отличались, разве что внешней атрибутикой. В большинстве развитых стран «западного» типа основная часть науки сосредоточена не в государственном секторе, а в частном и в обладающих большой степенью автономности университетах. Правительство США многие свои лаборатории передает под управление университетов и частных фирм, дабы избавить ученых от государственной бюрократической рутины. Академии наук там – чисто общественные организации, не обладающие никакими административными функциями и не имеющие в своем подчинении каких-либо учреждений. У нас же государство контролировало в науке все и всех: определяло и утверждало планы работ, финансирование, подбирало и назначало руководящие кадры, принимало отчеты, устанавливало штатное расписание, оклады, систему оплаты труда, звания и степени. Другими словами, управление наукой было частью общего государственного управления, и ни о какой автономии, самоуправляющемся научном сообществе и речи быть не могло.

Более того, помимо аппарата государственного, наука была охвачена еще и партийным аппаратом, которому было сначала фактически, а затем и юридически дано право контроля над администрацией. Членство в партии было обязательным условием продвижения по службе, партийная карьера – удобной ступенькой к занятию высокой административной должности. При решении кадровых вопросов всякого рода и на всех уровнях партийность была важнее профессиональных качеств и способностей. Бесконечная вереница партийных собраний, активов, семинаров и кружков политучебы, всевозможная общественная работа, стенная печать, почины, обязательства, соревнования – все это входило обязательными элементами в жизнь научных, как, впрочем, и всех иных организаций.

Люди с хорошим творческим потенциалом, искренне увлеченные наукой, сторонились выборных партийных должностей и большой общественной работы. Кроме всего прочего, на это требовалось много сил и времени, которые приходилось отнимать у научных занятий. На партработу в основном шли те, кто не очень ладил с наукой и не надеялся продвинуться за счет своих талантов. Через некоторое время они же при поддержке партийных органов, слово которых в кадровых делах было решающим, занимали посты руководителей научных подразделений и организаций. Тут уж и лавры ученого приходили за счет многочисленного соавторства с подчиненными, их «бескорыстной» помощи в подготовке диссертаций, за счет участия в составе творческих коллективов при соискании премий и т.п. Вершиной такой карьеры для наиболее напористых, имеющих организаторские способности и сумевших обрести связи в высоких сферах становилось избрание в члены-корреспонденты или даже действительные члены Академии наук. Такого рода «творческий» путь в российской науке был и остается до сих пор не исключением, а скорее правилом.

Важным показателем бюрократизации науки и одновременно одной из главных причин стремления к званиям, степеням и должностям как таковым, превращения этих атрибутов в самоцели, является свойственная советской науке жесткая стратификация и прямая связь атрибутики с распределением материальных благ и привилегий.

Стратификация касалась и организаций, и работников. Академии были большие и малые, институты и конструкторские организации делились на категории, на головные и субординарные, вузы – по принадлежности к тому или иному министерству, союзного или республиканского значения. И за всем этим делением, раз и навсегда заданным, за ступенями иерархической лестницы стояли различия в схемах и размерах оплаты труда, уровня финансирования, распределения оборудования, приборов, капиталовложений и прочих благ.

Штатное расписание каждого из учреждений должно было составляться в соответствии с инструкциями вышестоящих органов и Министерства финансов, регламентировавших все до деталей: набор должностей, узкие «вилки» должностных окладов, соотношение старших и младших, численность общую, административно-управленческого персонала, производственного персонала, надбавки к окладам и т.д. Причем соблюдение всех регламентаций регулярно контролировалось и «сверху», и со стороны финансовых органов.

Наиболее странным для научной среды советским установлением были (и остаются) выплаты и привилегии, связанные с учеными степенями и превращающие их в синекуры. На уровне кандидатов и докторов наук степень практически удваивала зарплату. Для членов-корреспондентов и действительных членов Академии наук солидные денежные выплаты дополняются услугами целой службы – хозяйственного управления в составе президиума Академии, имеющего в своем подчинении жилые дома, санатории и дома отдыха, дачи, поликлиники. Вхождение в высшую элиту ученых означало получение хорошей квартиры, лучшее медицинское обслуживание, дачу, спецпайки, возможность купить машину и прочие блага, недоступные для простых смертных. Причем все это – пожизненно и независимо от результатов собственно научной деятельности. В отношении материального самообеспечения за государственный счет бюрократия от науки смыкалась с верхушкой правительственного и партийного аппарата.

Отметим еще два момента, характерных для бюрократизации советской науки и заметно сказывавшихся на качественном уровне научно-технического потенциала, – принципы подбора и расстановки кадров и фетишизация плана. О кадровой политике мы частично уже говорили в связи с идеологизацией и установкой на партийность, классовость науки. Ее наиболее четким воплощением стал принцип, получивший название «анкетный».

Заполнение подробных анкет требовалось сразу по окончании школы, при поступлении в вуз, на первую работу и далее на каждом шагу – при поступлении в аспирантуру, смене работы, вступлении в партию, командировании за рубеж, оформлении допуска той или иной формы для участия в секретных работах или знакомстве с секретными документами, архивами и пр. Анкеты заменяли тесты, широко распространенные в других странах и направленные на выявление способностей и склонностей претендентов на работу или учебу. Тестирование считалось буржуазным вывертом, а «чистая» анкета – решающей положительной характеристикой гражданина. Пунктов, по которым анкета могла стать «грязной», было множество: национальность; социальное происхождение; наличие родственников за границей, репрессированных родственников; пребывание в плену или на оккупированной территории во время войны; членство в какой-либо партии, кроме большевистской (пока она существовала); наличие взысканий по комсомольской или партийной линии и т.п. Анкетное «сито» было в руках отделов кадров, непосредственно связанных с системой КГБ, которая охватывала своей агентурой – открытой (так называемые «кураторы», прикрепленные к каждому мало-мальски значительному учреждению) или секретной – все сферы жизни страны, в том числе науку, и у которой на большинство граждан были свои досье. Анкетный подход закрывал или сильно затруднял доступ в науку многим одаренным людям, крайне негативно сказываясь на качестве научных кадров.

Что касается планирования, то вследствие бюрократизма и малой компетентности руководящих и, особенно, контролирующих (партийных) органов оно из необходимого и полезного инструмента организации научных исследований и разработок превратилось в некий фетиш. Наука не может функционировать так, как действует серийное или массовое производство, где все понятно, отлажено и сбои могут происходить лишь по причине нарушения дисциплины в широком смысле этого слова. В обширном спектре видов деятельности, образующих современную сферу ИР, далеко не всякий поддается четкому плану, особенно долгосрочному. Поэтому оптимальным для науки является гибкое, подвижное и постоянно корректируемое планирование, сочетающее долгосрочные и краткосрочные ориентиры. Примерно так организуются работы над крупными американскими или японскими проектами создания принципиально новых технологий и технических объектов: используется метод «текущей пятилетки», при котором есть ориентировочный план на пять лет, есть конкретный план на ближайший год, и первый план постоянно пересматривается и уточняется по итогам второго. Корректировка в сторону увеличения или сокращения сроков, объемов финансирования, изменение технических показателей рассматриваются как нормальное, необходимое для успеха проекта дело.

В советской системе план, пятилетка или любой другой названный срок во всех областях – промышленности, строительстве, сельском хозяйстве, науке – всегда считался непреложным «законом», подлежащим исполнению при любых обстоятельствах. Руководящие инстанции как бы заранее предполагали, что исполнители нерадивы и их постоянно надо заставлять выполнять намеченное. Корректировки в сторону удлинения сроков расценивались как нечто близкое к саботажу, злонамеренное и заслуживающее наказания, над ними постоянно витал дух 1930‑х годов с кровавыми процессами против «вредителей» и «врагов народа». Неизбежным результатом становились всякого рода «приписки», недоделки, «липовые» отчеты и прочие ухищрения, создававшие дополнительные трудности, нездоровую атмосферу, почву для интриг и разбирательств. Кроме того, это заставляло опытных руководителей прибегать к тактике двойного планирования, включать в официальный план лишь то, что было уже фактически сделано, решено, не требовало риска, а поисковые работы вести под прикрытием такого рода «взрывобезопасной» ширмы. Нечего и говорить, насколько все подобные бюрократические, навязанные «сверху» выверты далеки от истинной творческой атмосферы научного поиска.

Необходимо отметить еще одну особенность, навязанную советской науке особыми обстоятельствами ее существования, – вынужденная автаркия, самоизоляция от мировой науки. Политическое руководство СССР, с первых своих шагов руководствуясь идеей неизбежности революции в мировом масштабе, противопоставила страну остальному миру, и это противостояние продолжалось на всем протяжении советской истории.

Для советской науки международная изоляция означала выпадение из общего потока научно-технического прогресса цивилизованной части человечества, разрыв информационных связей, минимизация общения с коллегами за рубежом, а для страны – резкое замедление научно-технического развития.

Когда создавалась советская индустрия, все ее основные заводы проектировались, строились и оснащались с помощью зарубежных фирм, в основном немецких и американских. «Красные директора» ЗИЛа, ГАЗа и т.д. стажировались в США. Под этим предлогом их потом и расстреливали, но факт заимствования технологии оставался. Создававшаяся в 1930-е годы отечественная отраслевая наука с ее мощной системой головных институтов и КБ в первую очередь решала задачу проектирования станков, инструментов, приборов и другого оборудования для постановки на производство в строившихся заводах. Опыта конструирования большинства типов машин в России не было. Не было и проблем с патентным законодательством, поскольку тогда СССР международных договоров по этому поводу не подписывал. Поэтому шли простейшим и естественным для молодых конструкторских коллективов путем: брали зарубежные образцы, разбирали, копировали и запускали в производство.

Пока шло освоение производства, налаживался серийный выпуск, за рубежом появлялись новые, более совершенные модели, и «цикл» повторялся. Политическая изоляция страны от остального мира, выключенность из международной системы разделения труда и охраны интеллектуальной собственности, отсутствие рыночных механизмов и необходимости конкурировать с другими производителями на мировом и на собственном рынках консервировали сложившуюся в начальный период индустриализации систему «развития» техники путем заимствования и копирования, систему в принципе порочную, обрекающую страну на постоянное отставание.

Однако существовала широкая область научно-технического прогресса, в которой конкуренция с зарубежной продукцией присутствовала в полной мере, несмотря на отсутствие рынка, – это военно-промышленный комплекс (ВПК). Здесь просто копировать, и, соответственно, отставать было жизненно опасно. Насколько опасно, наглядно продемонстрировало немецкое вторжение 1941 г., к моменту которого опоздали с модернизацией вооружения и наверстывали упущенное уже в ходе боевых действий ценой страшных потерь и жертв. Урок пошел впрок. После войны государство, оголяя все остальные сферы жизнедеятельности общества, «закачивало» в ВПК людские и материальные ресурсы практически без ограничений. Комбинируя кнут (до 1953 г. – года смерти Сталина) и пряник, создавая нерыночные, но конкурентные условия (над конкретными типами вооружений работали параллельно две-три крупные «фирмы»), оно обеспечило развитие военных отраслей науки и техники в том же ритме и примерно на том же уровне, что и у потенциальных противников.

Но если для ВПК автаркия советской науки и техники в какой-то мере даже способствовала ускоренному прогрессу, для всех остальных отраслей она играла сугубо негативную роль. Перед современной наукой стоит столько проблем, фронт ее настолько широк, что даже усилия всего цивилизованного мира недостаточны для адекватного потребностям общества темпа прироста научного знания. Экологическая ситуация в мире – лучшее тому доказательство, хотя далеко не единственное. В подобных условиях информационный отрыв любой, пусть и крупной, части мирового научного сообщества от целого губителен для нее. Но советская наука именно в таком отрыве и находилась.

Изоляция от внешнего мира дополнялась в советской науке и технике внутренней ведомственной разобщенностью, автаркия как бы спускалась с уровня страны в целом на более низкие уровни министерств, объединений, вплоть до отдельных предприятий. Казалось бы, при централизованном государственном планировании и государственной собственности на все средства производства легко наладить четкую кооперацию между отдельными предприятиями и обеспечить их бесперебойное взаимодействие, определить специализацию каждого завода, сосредоточить изготовление однотипных изделий в одном месте и получить технологический и экономический масштабный эффект – крупные серии позволяют применить эффективное автоматизированное оборудование.

На деле все получалось иначе. Специализация и централизованное планирование оборачивались монополизмом со всеми его неизбежными последствиями – низким качеством продукции (сбыт гарантирован разнарядкой Госснаба), нежеланием ее обновлять, модернизировать, низкой дисциплиной поставок, завышенными ценами. Система держалась не на заинтересованности производителя в том, чтобы найти покупателя, удовлетворить его запросы, продать свой товар и получить прибыль, а на внеэкономических механизмах плана и приказа. Производитель искал не потребителя, а возможность получить более легкий и меньший план, отчитаться за его выполнение (всеми правдами и неправдами), добиться от вышестоящих инстанций денег на премии, на закупки оборудования и т.д. Многократные попытки ввести сверху подобие экономических стимулов к развитию и совершенствованию, не меняя основ, сохраняя и госсобственность, и госпланирование, реальных результатов не давали.

Ведомственные барьеры крайне затрудняли и затягивали разработку и внедрение новой технологии, постоянно тормозили российскую прикладную науку и нововведенческий цикл в целом. Можно привести сотни примеров, когда по этой причине важнейшие технические новшества «застревали» на стадии проектов или образцов на многие годы и морально устаревали, так и не дойдя до производства и внедрения в промышленность.

Научно-технический потенциал страны был разобщен между академиями, отраслевыми институтами, вузами, гражданскими и военными исследованиями, открытыми и секретными, разбит на множество сегментов, плохо взаимодействовавших между собой и постоянно подталкиваемых объективными обстоятельствами к максимально возможной степени самообеспечения. Несколько лучше обстояло дело в рамках ВПК, но сам он был настоящим государством в государстве, имел внутри себя чуть ли не весь спектр науки и промышленных отраслей параллельно с такими же гражданскими, а недостающие звенья формировались в виде филиалов и закрытых спеццехов в гражданских институтах и на гражданских заводах.

Мы отметили некоторые основные негативные моменты, характерные для науки России советского периода и определяющиеся особенностями политической и экономической системы, господствовавшей в стране. Разумеется, они не могли не влиять на общее состояние сферы «наука – техника», на ее эффективность и динамизм развития. Однако сводить дело только к негативным обстоятельствам было бы неправильно. И у системы в целом, и у научно-технического потенциала России было немало сильных сторон, которые нельзя сбрасывать со счета.

Прежде всего отметим высокие темпы ликвидации неграмотности в СССР, переход к всеобщему сначала неполному среднему, а затем и среднему образованию, а также многократное увеличение числа высших учебных заведений и расширение их дисциплинарного спектра. Будучи бесплатным, образование стало доступно самым широким слоям населения. А тяга к знаниям у россиян всех сословий, особенно низших, всегда была велика – с окончанием школы и вуза связывались надежды на более достойную и благополучную жизнь. В итоге социальная база науки стала несравненно шире, чем в дореволюционной России.

Стремительная индустриализация при всех ее издержках обеспечила широкую и универсальную по составу техническую базу. Расширение сети академических научных учреждений, создание отраслевой науки наряду с ростом числа вузов – все это в конечном счете сформировало научно-технический потенциал, который по масштабам своим был вполне сопоставим с потенциалом Соединенных Штатов Америки, намного превосходил научно-технические потенциалы всех других государств мира и охватывал весь фронт современной науки.

_{* Результаты опроса были использованы в книге: А.Н. Авдулов, А.М Кулькин. Структура и динамика научно-технического потенциала России. – М., 1996. – 320 с.}